Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Ну что ж, я ничего не скрою,
внимательнее будьте в этот миг:
горсть праха в Прагу я привёз с собою.
О, как мой груз велик!

Подумай, рассветает,
а мне заснуть едва ли...
В Варшаве ночи мая
светлы над «Прюденталем».

Над крышею помешкав,
в Аллее Роз и Песен
луна – орел иль решка? —
упала с поднебесья.

Весь в соловьиных перлах
сирени куст лиловый,
и милиционеры
стихи писать готовы.

Каштан в свечах, как елку,
всем подарю, кто хочет.
Тебе ж, дочурка, только
скажу: «Спокойной ночи!»

Всю ночь болтать бы рад я,
поэта нрав известен...
Ну, спи! Отцовский адрес —
Аллея Роз и Песен.

Если б шар земной
крепко обнять,
как дочь...
Если б к сердцу прижать вот так,
как дочь...

Но нет —
я насмешник пустой, чудак.
Мне б по лунам бродяжить в ночь...

Да и луны мне ни к чему,
я и сам себе ни к чему.
Повторяю строка за строкой:
«Моя дочка, мой шар земной,
покажись мне хотя бы звездой!..»

Мысль работает, талант в кипенье,
как никогда.
А что в результате? Обида!
Вот беда!

Анка не пришла,
Майка ушла:
носит их где-то,
дела́ – дела.
Времени нету?
Пустые слова!

Я быстро иду – не смотрю назад.
Жизнь моя – словно осенний сад:
падают листья с вербы, с берёз.
Обидно до слёз.

На улице Вожирар и слякоть и мгла,
наверно.
Все кажется мне: ты по ней прошла
в тумане сером.

Глаза твои видят Бульмиш, Монпарнас,
их тротуары.
Прошу тебя, вспомни хотя бы раз
об отце своем любящем, старом.

Здесь тень моя четверть века назад
мелькала тоже,
не увидишь ее, когда звезды горят,
и днем не сможешь.

И в зеркале Сены мелькнет пред тобой
город над Волгой, город над Вислой.
Отец твой – такой же ребенок большой,
совсем он не изменился.

Отцветает все, отцветает
и – словно тает.
Вырастает все, перерастает
и – пропадает.

А я и вырос, и перерос,
и все, что нес с собою, – донёс,
не слёзы, что камней тяжелей,
нет! – совесть свою вместе с жизнью своей.

Солнце меня жгло в Узбекистане,
в Персии и Палестине, —
и первая мысль: пусть его не станет,
вторая: пусть не остынет.

Что б делал я без солнца?..
(Так, пожалуй, сказали бы дети.)
Солнце, солнце, солнце —
пусть оно всходит и светит!

Пусть светит солнце над светом,
над юдолью земною,
пусть светит зимою и летом
над всем светом
и надо мною.

О мать моя, что я могу сказать,
открыть какие мысли?
Нахлынула стихий нещадных рать,
как вихрь на Висле.

Сомненье? Горечь? Смерть жены?
Нет, я сильнее дуба.
За то, что драться мы должны,
поверь, я драться буду.

А если причинил я зло,
на сына не досадуй,
иначе, мать, быть не могло;
прощенья,
даже твоего,
просить мне, верь, не надо.

Жил в самом центре города,
в двух шагах от Колонны,
стихи сочинял, был гордый,
беспечный и самовлюбленный.
С чего б эта гордость,
высокая дума?
Бог весть.
В лесу, среди самого польского шума,
быть может, мой листвень есть?
Ну что ж, пошумим, старик, пошумим,
пока мы на этом свете.
Каким же сердцем, словом каким
на этот вопрос ответить?

Были женщины,
а теперь, к сожалению,
я старею —
обычное явление.

Бабы каменные, в Неборове виденные,
скифские,
каждой – тысячи лет.
Без лиц эти бабы —
суровые,
грозные,
грубо выделанные,
каждой – по нескольку тысяч лет.

Мне семнадцать лет,
а не пятьдесят.
Бабы, бабы,
подтвердите,
что неправильно говорят,
будто мне – пятьдесят.

Если б стихов я писать не умел,
может быть, лес еще краше шумел,
может быть, этот горный ручей
вдруг озарил меня блеском речей,
тайны раскрыл бы сердечные,
светлые, мрачные, вечные.
Но мне не слышен голос ничей —
сам я журчу, как ручей.