Владислав Броневский - Два голоса, или поминовение

Шахта, отвалов камень,
конторы чёрное зданье...
Будущее перед нами!
Бытие определяет сознание!

Польша в руинах,
мрак, бездорожье.
Нас угнетали веками,
но не погибла,
погибнуть не может,
мы возродим ее
сами.

К небу взывает
пепел Варшавы.
Сотни и тысячи
с ломами вышли.

Из щебня истории,
из осколков славы
мост воздвигаем
над Вислой.

Дети народа —
враг не сломил их
в годы военной невзгоды —
строят сегодня
с гневом, с азартом.

Своды под небо!
Арки на своды!
Выше!
К социализму!
В светлое Завтра!

Мост для народа —
в этом награда.
Больше упорства,
мужества больше!
Массы пройдут здесь
мощным парадом.
Мост созидаем —
Польшу.

Двадцать второе июля. Варшава в огненном зареве.
Буг перейден. К оружию! Свобода уже видна!
Смертельный враг отступает, в наступлении
братские армии.
Каждый живой – сражайся! В военных пожарах
страна.
Пять лет мы трудились яростно на пепелищах,
руинах.
Поля распаханы плугом, и города поднялись.
И уголь – шахтерская слава – мчится, словно
стремнина,
по тысяче новых дорог. Польша растет ввысь.
Пробивает в камне Варшава дорогу «В – З», чтоб
вздымала
четвертый свой мост Висла – и дальше,
на Мариенштадт!
На восток! На запад! Прямо! Скорости мало! Мало!
Общий Дом пусть, сияя, встанет в честь твою,
пролетариат.
Строитель, быстрей кирпичи клади: каждый кирпич —
победа,
шахтер, в пласты врубайся: каждая тонна – триумф,
пусть заводы трубят о том, что живет Неподлегла,
что в соревновании крепнут руки, сердце и ум.
Над Силезией дым фабричный – выплавляется
больше стали,
Лодзь прядет на множестве кросен – километры
пряжи слились.
О, товарищи, до крови руки натрудим, чтобы врастали
в Польшу июльские рифмы: победа и социализм.

Осенний вечер, как палач,
во мраке сонный город топит.
На площадях – лишь ветра плач
да патрулей тяжелый топот.
Октябрь. Шестнадцатая ночь...
Внезапно адский рев моторов
кошмаром сотрясает город.
Варшаве спать уже невмочь.

Прищурив веки занавесок,
она считает: девять... десять...
Не спит Варшава – словно лев,
напряжена и непокорна,
она лежит во сне притворном,
тая презрение и гнев.

Не спит... И вражьи батальоны
напрасно рвутся на восток.
Уже с неделю эшелоны
горят у взорванных мостов.
И по откосам вдоль дороги —
стрельба и ругань, крик и стон.
Уже неделю по тревоге
немецкий поднят гарнизон,
и ночь варшавская привыкла
к сухому треску мотоциклов...

Тугая горсть осенней тьмы
сдавила здание тюрьмы.
Вдруг смерть пробилась сквозь решетки
зловещим сполохом лучей,
и шагом равнодушно-четким,
и жестким скрежетом ключей.

Подсчет был короток и точен,
и – всё. Конец. Надежды нет.
И криком боли в горле ночи
застрял несбыточный рассвет.

Их было пятьдесят. По группам
разбили их, втолкнули грубо
в пустые пасти кузовов.
И вот уж – Воля, Влохи, Двожец...
Как знамя, рея и тревожа,
растет далекий гул боев.

Смотри на них, моя Варшава!
Они – борьба твоя и слава,
судьбою пламенной своей
они учили нас сражаться
и умирать, но не сдаваться
во имя наших сыновей.
Мы отомстим за них, Варшава!
Шутам коварным и кровавым,
несущим рабство и позор,
нигде не скрыться от расплаты,
и будет беспощадно краток
наш справедливый приговор.

Их было только пятьдесят.
Их заточили в каземат
с варшавских фабрик и заводов.
Всю жизнь короткую свою
они прожили как в бою
за нашу Польшу, за свободу.

Их было только пятьдесят,
но следом тысячи солдат
пошли в сраженья и невзгоды
за счастье нашего народа.

Их было только пятьдесят,
а гнев и боль в виски стучат!

Товарищи лежат в могилах,
и я писать уже не в силах...

Не так это вовсе просто,
а кажется – вещь простая,
ты думаешь: кончится с ростом,
а с ростом того не оставишь.

Рифма тянет и школьников в классах,
и профессоров седовласых,
и рабочих передовых,
и даже глухонемых.
Только это не виршеплетство,
не напыщенное пророчество;
в польской речи прочно и просто
людям высказать себя хочется,