Александр Дюма - Ущелье дьявола

Порой она чувствовала любовь к этому ребенку. Кем бы ни был его отец, она все же мать ему. Христине было жаль это бедное существо, отвергнутое еще до появления на свет Божий. Она злилась на себя за то, что хотела отдать его Самуилу, лишить материнской ласки. И она была почти убеждена, что это ребенок Юлиуса. Но порой, а это случалось чаще, ей казалось, что отец ребенка – Самуил. И эта мысль вызывала у нее отвращение. А ночью, когда от бессонницы у нее окончательно мутился рассудок, она начинала проклинать ребенка. О, несомненно, это ребенок Самуила, потому что Господь не допустил бы ненависти к ребенку Юлиуса!

Она не ложилась теперь в свою оскверненную постель. Она не хотела занимать и комнату Юлиуса, считая себя недостойной даже входить туда. Она спала на диване в смежной зале, распорядившись предварительно, чтобы панно на потайной двери было заставлено тяжелой мебелью. Но это было излишне, потому что Самуил всегда держал свое слово. Да к тому же в этом выстроенном им самим замке, несомненно, были и другие известные ему входы. И в эти долгие ночи, казавшиеся ей бесконечными от бессонницы, она устремляла свой взор на потолок, словно ожидая, что вот-вот он обрушится на нее и прекратит ее душевную агонию. Иногда словно в бреду ей мерещилось, что буря разобьет корабль Юлиуса и ее муж утонет или волны вынесут его на какой-нибудь остров, откуда он не вернется никогда.

– Пусть все погибнут! – говорила она. – Он в море, я – в аду, лишь бы все кончилось!

Потом она бросалась на колени перед распятием и просила у Бога прощения за такие ужасные мысли. Христина больше всего страшилась возвращения Юлиуса. Прошло уже три месяца, с тех пор как он уехал. Муж мог вернуться со дня на день. И когда она думала об этом, у нее выступал холодный пот.

Однажды утром кормилица подала письмо. Графиня вскрикнула, взглянув на конверт. Письмо было от Юлиуса. Два часа она не решалась вскрыть его. Но одно соображение успокоило ее: письмо было из Нью-Йорка. У несчастной немного отлегло от сердца. «До чего я дошла, – подумала она. – Начинаю радоваться тому, что Юлиус не возвращается».

Христина вскрыла письмо. Действительно, Юлиус писал, что ему придется задержаться в Нью-Йорке еще на несколько недель. Он доехал благополучно. Радость, которую доставил дяде Фритцу его приезд, подействовала благотворно на здоровье больного. Однако доктора не смеют надеяться на благополучный исход. Лишить же своего дядю утешения видеть родного племянника равносильно смертному приговору. Поэтому Юлиус вынужден продлить их разлуку, столь тяжкую для него. Но он все же постарается вернуться как можно скорее. В Ландеке он оставил свою душу и просто умрет от тоски вдали от Христины и Вильгельма. Чувствовалось, что он писал сдержанно только из боязни опечалить Христину, но в действительности несказанно страдал от разлуки с любимой женой. Христина благодаря этой отсрочке почувствовала некоторое облегчение.

В конце декабря барон приехал навестить невестку и попробовал уговорить ее переехать к нему, хотя бы на эти холодные месяцы. Но она вновь отказалась. Барон нашел ее сильно изменившейся. Да она и сама призналась, что ей нездоровится.

– Ах, вот в чем дело! – улыбнулся барон.

– Нет-нет! Вы ошибаетесь, отец! – проговорила она через силу.

Графиня от всех скрывала свою беременность. Одна Гретхен знала ее тайну. Но она была опасной наперсницей из-за своих галлюцинаций.

Барон вернулся в Берлин, а Христина снова впала в отчаяние. Время от времени она получала письма от Юлиуса, который всё вынужден был откладывать свой отъезд. Она делала над собой неимоверные усилия, чтобы написать ему несколько коротеньких грустных строк, умалчивая о своем положении. Она возлагала надежду на Бога, что он окончит эту драму.

Так прошла зима. В середине апреля случилось еще одно печальное событие: Вильгельм опасно заболел. Первые две недели болезнь не вызывала серьезных опасений. Христина не спала ночей, ухаживая за сыном. Но вскоре положение больного резко ухудшилось. На этот раз медицина оказалась бессильна.

К старому опытному доктору вызвали троих его коллег, самых известных докторов из Франкфурта и Гейдельберга. Но все усилия оказались тщетными. На двадцать пятый день своей болезни Вильгельм скончался. Когда доктор объявил страшную весть Христине, она не проронила ни слова, только взглянула на часы. Была четверть первого ночи.

– Так и есть, – прошептала Христина. – Он должен был умереть не иначе как в этот час. То была сделка с дьяволом, которую Господь не мог простить. – И она повалилась на колени у колыбели, чтобы прильнуть губами к холодеющему тельцу.