Александр Дюма - Ущелье дьявола

Когда барон уехал, Христина утешалась тем, что теперь она в одиночестве может хоть наплакаться вволю. Она разговаривала только с Гретхен, и обе находили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новая, неразрывная нить соединила их навеки. Гретхен оказалась права: они стали сестрами. Иногда пастушка приходила в замок, а чаще всего Христина сама наведывалась в хижину – там они чувствовали себя более защищенными и могли говорить свободнее.

– Что теперь делать? – размышляла Христина. – Вызвать Юлиуса? Но ведь он уже в океане. И когда он вернется? Да и потом как быть? Если все рассказать, он вызовет Самуила на дуэль, и этот демон убьет его! Если скрыть от него?.. Но нет, у меня никогда не хватит духу на такое подлое притворство! Как я посмею допустить, чтобы его губы прикасались к лицу, на котором остались следы от нечестивых поцелуев другого? Проще всего было бы умереть. Ах! Если бы только не Вильгельм! Несчастные мы создания, женщины, – нам хочется иметь детей! Мой ребенок уже вынудил меня стерпеть позор, а теперь принуждает и жить с этим позором!

– Да, приходится жить, – говорила Гретхен. – Умереть значило бы сомневаться в Божьей справедливости. Будь уверена, сестра моя, что этого человека непременно постигнет кара. Подождем отмщения. Кто знает, может быть, мы даже посодействуем этому? Мы здесь нужны, мы не имеем права убивать себя.

Убеждения пастушки возымели действие на Христину. Сумасшествие заразительно. Гретхен, все более и более удалявшаяся от реальной жизни, увлекала и Христину за собой в мир видений и химер. Бедная Христина видела жизнь и все грядущее в каком-то фантастическом тумане. Она не могла избавиться от угрызений совести, и, подобно тому как в сумерках предметы принимают чудовищные очертания, так росло в ее глазах ее невольное преступление. Так встречались они ежедневно в течение целого месяца. Потом Христина начала избегать даже Гретхен. Она перестала приходить в хижину. Прождав напрасно три дня, Гретхен сама отправилась в замок, Христина не пустила ее к себе. Она целыми днями сидела в своей комнате, запершись на ключ.

Миновала неделя, с тех пор как Гретхен видела ее в последний раз, как вдруг, в тот самый вечер, о котором мы говорили в начале этой главы, Христина явилась в хижину Гретхен со своей зловещей новостью.

– Что мне делать теперь? За что посланы такие мучения женщине, которой нет еще и семнадцати лет? А ты говоришь о Божьей справедливости!

Гретхен вскочила, ее охватило какое-то исступление.

– Да! И буду говорить, что есть справедливость на свете! Не может быть, чтобы Бог послал вам такое испытание просто так! Что ему за удовольствие топтать и без того измученное создание? Знаете? Он посылает нам мстителя! Да, я предсказываю вам, что ребенок этот отомстит за нас обеих. Вот когда преступление само породило наказание! Станем обе на колени, сестра моя, помолимся и возблагодарим Господа Бога! Этого мерзавца настигнет возмездие! – И Гретхен упала на колени и начала шептать благодарственную молитву.

У Христины оставалось еще некоторое сомнение или, вернее, надежда. Может быть, она поторопилась со своими опасениями. Она решила ждать. Но это только усугубляло ее страдания: с каждым днем острое осознание неизбежности все глубже укоренялось в ее сердце. Наконец, наступил день, когда сомнений не осталось. Тогда страшная истина предстала перед ней во всей своей ужасной наготе.

Что ей делать? Воспитывать на глазах у мужа ребенка, который, быть может, дитя другого, или отвергнуть и отдать Самуилу младенца, который мог оказаться и ребенком Юлиуса? И какой вариант из этих двух более чудовищен? Какими глазами придется ей смотреть на своего сына? Счастливыми глазами нежной супруги, испытывающей гордость перед светом, или стыдливым и ненавидящим взором несчастной падшей женщины, старающейся скрыть от всех последствия своего позора? Христина была непорочна и целомудренна душой и не могла найти оправдание своему падению. Пережитый позор лежал на ней несмываемым пятном. Открыться Юлиусу? Заставить страдать и его? Неужели, спасая Вильгельма, она сделала все, чтобы погубить Юлиуса?! И почему она тут же не убила себя? Барон позаботился бы о малыше до возвращения Юлиуса. Юлиус поплакал бы некоторое время, да и женился бы потом на достойной женщине. А теперь она и убить себя не может: это было бы уже не самоубийством, а детоубийством. И наяву и во сне ее жег огнем один и тот же вопрос. Чей это ребенок?