Александр Дюма - Ущелье дьявола

– Неужели он не придет и мое дитя умрет?! – восклицала она отчаянно.

Графиня снова прошла в залу и собиралась нажать кнопку еще раз, как вдруг потайная дверь открылась, и появился Самуил. Губы его были сжаты, взор неподвижен, он был бледен, холоден, весь облик его выражал неумолимую решимость. Казалось, в нем замерли все человеческие чувства. Разум, душа – все уступило место воле. Но Христина даже не взглянула на него – она сразу бросилась ему в ноги.

– У меня умирает ребенок, господин Гельб! Спасите его!

– А! Так это не западня?

– Какая западня! – закричала обезумевшая от горя мать. – Я прошу у вас милости. Вы ученый человек, вы должны быть добрым. Простите меня за прошлое. Идемте скорее. Спасите малютку!

Она схватила его за руку и потащила к колыбели. Самуил наклонился и посмотрел на малыша.

– У ребенка круп, – сказал он холодно.

– Круп? У него круп? – воскликнула Христина. – Вы все знаете. Что надо делать?

С минуту Самуил стоял, словно раздумывая, потом перевел взгляд на Христину.

– Прежде всего, – начал он медленно, – необходимо, чтобы все вышли из комнаты.

– Уходите все, – приказала Христина.

Горничные и кормилица удалились. Самуил осмотрелся, желая убедиться, что все вышли, и заметил Гретхен, которая забилась в угол, дрожа от страха.

– И ей надо уйти? – спросила Христина.

– Ей особенно, – ответил Самуил.

– Выйди, Гретхен, – попросила Христина.

Не говоря ни слова, пастушка попятилась к дверям, не сводя глаз с Самуила, словно опасаясь нападения. Выйдя из комнаты, она лишь крикнула Христине с порога:

– Сударыня, берегитесь!

Самуил и Христина остались вдвоем у колыбели.

– Ну вот, господин Самуил, теперь мы одни, – нетерпеливо сказала Христина. – О чем же вы еще раздумываете?

Невозможно и предположить, о чем думал Самуил в эту минуту. А думал он об одной знаменитой немецкой гравюре Альбрехта Дюрера под названием «Насилие». На гравюре изображен какой-то полунагой мужчина, мускулистый и волосатый, который привлекает к себе женщину; женщина в отчаянии, она старается вырваться из его рук, но он тащит ее с такой силой, с таким неумолимым видом, что при взгляде на гравюру хочется изменить ее название на «Ужас», «Рок», «Смерть». Именно об этой гравюре так глубоко задумался Самуил у колыбели умирающего ребенка, так что Христина вынуждена была повторить свой вопрос:

– О чем вы думаете, господин Самуил? Говорите, делайте что надо, ради всего святого! Ведь эта ужасная болезнь не смертельна?

– Она излечима, сударыня, – ответил наконец Самуил, – если ее вовремя начать лечить.

– О! Первые признаки болезни обнаружились каких-нибудь полчаса тому назад!

– Вы хорошо сделали, что поторопились. Если бы вы подождали еще полчаса, то было бы уже слишком поздно.

– Так чего же вы ждете? Начинайте!

– Я жду… я жду одного вашего слова.

– Моего слова? Какого слова?

Самуил был в нерешительности. Только мать, терзаемая мыслью о больном ребенке, могла не заметить те страстные, беспокойные взгляды, которыми он окидывал эту комнату, где само ночное время будило мысли о тайных наслаждениях, и трогательно беззащитную, нежную женщину, само воплощение материнства, с распущенными волосами, с полуобнаженными плечами, со взором, горевшим от страха за свое дитя.

– Послушайте, сударыня. До сих пор вы мне не доверяли, издевались, глумились надо мной. Теперь наступила моя очередь. Минуты вашего ребенка сочтены. У меня нет времени подбирать изысканные слова. Вы просите, чтобы я спас жизнь вашему ребенку. Хорошо, я это сделаю. Но взамен вы предоставите в мое распоряжение десять минут своей собственной жизни.

– Что… что вы хотите этим сказать?

– Я предлагаю вам, так сказать, мену, – продолжал Самуил. – Жизнь ребенка за всего десять минут вашей жизни. Неужели вам не понятно? Одним словом: вы любите своего ребенка, а я люблю вас!

Христина поняла. Крик ужаса вырвался из ее груди.

– Негодяй! – вскрикнула молодая женщина в гневе. – В такую минуту говорить подобные слова!

– Я жду от вас ответа, а не оскорблений.

– Молчите, несчастный! – возмутилась Христина. – Мне кажется, что Бог сию же минуту заберет у меня сына, чтобы его чистая душа не видела поругания его матери!

– Сударыня! Своих слов я обратно не возьму. Время летит, а вы медлите. Мое решение непоколебимо. Я люблю вас больше, чем сам предполагал. Вы колеблетесь, а круп делает свое дело. Через двадцать пять минут будет уже слишком поздно. Смотрите, как бы ваша добродетель не обрекла вас на вечные угрызения совести. Клянусь вам, у вас остается только один выход: или ребенок умрет, или вы отдадитесь мне.