Валерий Перевозчиков - Владимир Высоцкий. Только самые близкие

Я согласился. Он страшно не любил, кажется, когда лезли в его личную жизнь. С ненавистью говорил о каких-то девках, которые его «достали», особенно об одной, преследующей его даже дома. И тут же презрительно отозвался о врачах:

— Советы один другого стоят! Они же не лечат меня, падлы, а только чтобы сказать: «Я лечил Высоцкого!»

Похвалился, что сделал две песни для картины, которую снимает Гена Полока, а потом вдруг сказал:

— Я откажусь у него сниматься.

— С чего?

— Не нужно мне.

— Не отказывайся. У Полоки тяжелое положение — недавно умерла мать…

— Я знаю.

— Он давно не снимал, ему обязательно надо выкарабкаться, а ты его отказом — топишь!

Он помрачнел, сказал:

— Да? Ладно, посмотрим.

Когда он заговорил о пропаже катушек с записями, я возмутился, снова сказал, как уж говорил не раз:

— Это, Володя, типичное русское разгильдяйство. Хорошо, вон, Галич перед отъездом хоть как-то напел, а так — что бы осталось? Если тебе нужна помощь в собирании твоих вещей, в редактировании и т. п., я готов помочь. Редактор я грамотный.

— Грамотный, — повторил он и вдруг вскочил: — А надо, надо! А то валяется черт знает где! Вот я вчера вдруг разыскал…

Он сбегал в комнату, принес листок и стал читать.

— И уже не помню, когда писал, где… Нет, надо собрать все!

— Словом, Володя, можешь на меня рассчитывать, — повторил я.

— Спасибо, — он очень добро улыбнулся.

…И так мы пили чай на кухне и болтали. Он был тих, улыбался, все потирал правую сторону груди, как бы массировал, и потом стал нетерпеливо поглядывать на дверь.

— Ну, я пойду наверх, — наконец поднялся он. — Вечером спектакль, а сейчас — туда… Пойдешь?

Я отказался.

— Ладно, — он не настаивал. — В общем, как договорились. Я возвращаюсь из Парижа, а ты — из Одессы. Звони — расскажешь, как и что…

Я вспомнил сейчас, перепечатывая текст, как однажды ночью, когда он появился в кабинете, где я сидел за столом, я весьма бестактно сказал ему, что надо собрать все, что он сделал. Все мы смертны, сказал я, и я, например, совершенно не представляю тебя, Володя, скажем, 60-летним.

Он посмотрел как-то странно и ничего не ответил.

Август 1980 — май 1989

— Лев Петрович, вы были членом художественного совета Театра на Таганке в самые «горячие» для театра годы. А как вы познакомились с Юрием Петровичем Любимовым?

— Познакомились мы с Юрием Петровичем через художника Юрия Васильева. Готовился спектакль к очередной годовщине Победы «Павшие и живые», и оформлял его Юра. Помните, настоящий Вечный огонь — его придумал Васильев: потом этот огонь стал «гулять» по сценам других театров. А со спектаклем — как часто бывало на Таганке — началась не очень приятная история. Бюрократы усмотрели в нем антисоветчину, и надо было обсуждать: что делать, чем помочь…

А Юра Васильев надеялся, что я смогу каким-то образом использовать свои связи в ЦК. (Л.П. Делюсин — ученый-китаист с мировым именем — несколько лет работал в международном отделе ЦК КПСС, который в то время возглавлял Ю.В. Андропов. — В.П.) Да, я должен сказать, что особенность моего шефа была в том, что он не любил ввязываться в дела, которые шли не по его ведомству, и мы об этом знали. Но какая-то надежда была, что удастся его уговорить.

Прежде чем обратиться к Андропову, мы решили встретиться с Любимовым — познакомиться и поговорить. Инициатором был Юра Васильев, встреча состоялась, и было это в конце 64-го или в самом начале 65-го. Точно помню, что сразу после снятия Н.С. Хрущева. А я уже побывал на спектакле «Десять дней, которые потрясли мир», и он мне очень понравился. Мы собрали такой «консилиум»: Бовин, Арбатов, Бурлацкий и я — сидели и обсуждали с Любимовым, как спасать спектакль «Павшие и живые». Были разные предложения: что-то Юрий Петрович принимал, с чем- то спорил… Как-то так получилось, что я занимал позицию, близкую Любимову, и мы как-то сразу сблизились.

Потом меня ввели в состав художественного совета… Вы знаете, конечно, что почти каждый спектакль приходилось пробивать, каждый спектакль выходил с осложнениями. Все непривычное воспринималось как какой-то враждебный жест в сторону Кремля, в сторону Советской власти. Особенно остро реагировала «шпана» от культуры — сначала Фурцева, потом Демичев, были еще такие — Попов, Воронцов, Дымшиц. А мы — в силу наших возможностей помогать — помогали: передавали письма, которые Любимов писал Андропову и Брежневу. Теперь его за эти письма ругают, но ведь тогда другой возможности вмешаться в ход событий просто не было.