Олесь Донченко - Лукия

— Двадцать комнат! — шепотом повторила Лукия.

Монах улыбнулся. Веселые искорки запрыгали в его глазах.

— Эх, темнота! — покачал он головой. — Деревня! Ведь наш игумен с самим господом богом беседы ведет. Ведь к нему по ночам святые приходят в гости. Сообрази, деревня: святой Миколай-угодник придет, ведь ему отдельная комната надобна, великомученица Варвара — ей тоже отдельную комнату. Мученица София — и ей комнату. Святая Серафима тоже в обиде будет, если ей комнату не дать. Ну а святая Магдалина, как вы думаете? А пророк Илья? А святой Пантелеймон? Каждого попотчевать надо, каждому комнату. А что произойдет, когда сорок мучеников пожалуют? Теснота! Отец игумен тогда за голову хватается!..

Старуха Федора стояла, разинув рот. Затем она не выдержала и сочувственно заплакала:

— Боже мой! Святая Магдалина! Святая Варвара! Святой Николай-угодник!..

Лукия молчала. Она понимала, что монах явно над ними насмехается. Вдруг ей захотелось сказать что-то колкое этому колючему низенького роста человечку в монашьей рясе. Она притворно вздохнула:

— Ой, батюшки ты мои, так много святых гостей! Небось самому игумену приходится для них кабанов колоть да свинину поджаривать?

Монах сообразил, что потерпел поражение. Он погрозил Лукии пальцем:

— Эх, ушлая девчонка! Святые кабанов не едят, они больше медок да рыбку...

Старуху Федору угнетало то, что у Лукии продолжает дергаться рука. Ни один из святых не пожелал ее исцелить. Старуха не знала, что делать. Не было в монастыре такой кружки для пожертвований, куда она не опустила бы серебряную монету. Кружек этих было бесчисленное множество: «вклад для преподобных отцов печерских», «на украшение храмов обители», «на распространение православия»... И старушка Федора не миновала ни одной. Дома перед тем, как отправиться на богомолье, она продала свой кожух — теперь было что жертвовать. Но с каждым днем деньги таяли, как воск. Обиднее всего было то, что Лукия не выздоравливала. Может, она недостаточно искренне, недостаточно горячо молилась?

Эта мысль глубоко встревожила старуху Федору. Маленькая, сухонькая старушка с глазами, которые давно уже поблекли от слез, была озабочена лишь тем, чтобы как-то помочь Лукии. Наконец какой то монах посоветовал старухе обратиться с Лукией к прозорливому старцу отцу Памфилу.

Отец Памфил поднялся по крутой деревянной лестнице в большую келью. На минутку остановился — ему показалось, что он забыл запереть внизу дверь.

Келья была тайная. Заходить сюда разрешалось лишь отцу Памфилу да еще двум-трем монахам. Ночью в эту келью приносили гробы с мощами, которые нуждались в капитальном ремонте. Мощи здесь переодевали, подсушивали в специальной сушилке. Совсем истлевшие кости заменяли другими, из ваты и ткани делали руки, ноги, целые туловища. Были мощи, которые сохранились хорошо, —кости, обтянутые сухой коричневой кожей. Но и они часто попадали в сушилку, где уничтожалась плесень и червоточина.

Отец Памфил не очень-то доверял своим помощникам по работе. Сейчас в сушилке лежали мощи Тихона-молчальника. Не досмотришь сам — пересохнут, начнут ломаться, как сухари. Так и есть!

Монах начал выдвигать гроб из сушилки. От натуги его косые глаза налились кровью. Он хрипло чертыхался, ругал на чем свет стоит своего помощника монаха Никодима, который где-то задержался.

Кто-то изо всех сил начал внизу барабанить в дверь. Отец Памфил кинулся отворять. Это был Никодим. Потупив глаза, он молча начал подниматься по ступеням. Но отца Памфила не проведешь этим покорным смирением. Он понюхал воздух. От Никодима несло водкой. Старый монах не сдержался.

— Мерзкий пьяница! — крикнул он, — Святой Тихон-молчальник едва не подгорел, а ты, сатана богомерзкая, винным зельем утробу свою услаждаешь?

Никодим сразу же сбросил с себя личину святоши:

— А ты, лошак косоглазый, чего раскричался? Я ли виноват в том, что отец Теофан топит сушилку, как баню? На него кричи!

— Все вы лодыри окаянные!

— Лодыри?.. Всю ночь масло подливал в мироточивые главы, поспать некогда...

Отец Памфил смягчился.

— Ну, ну... Тебя только задень...

Но Никодим уже всхлипывал, вытирал глаза рукавом черной рясы.

— Несчастный я, горемычный... Каждый вином попрекает, каждый придирается... А работаешь, как вол. Продам душу дьяволу, назло всем вам продам...

Отец Памфил скривился. Знал эту привычку Никодима: чуть что плакать.