Юрий Гаврюченков - Кладоискатель и доспехи нацистов

— Что-то припоминаю, — скромно промолвил я. Он отвлекся на минуту от своих эскапад и налил заварки. Терпеть не могу чай: последствия отсидки. Слава, например, не ест черный хлеб. Настоящей арестантской пищей — чифиром с чернягой — мы насытились по горло. Тесть, как назло, отрезал от бухана изрядной толщины ломоть, намазал маслом и принялся уплетать за обе щеки. При этом он не переставал болтать. Крошки изо рта периодически вылетали на стол. Я незаметно отодвинулся, чтобы не испачкаться.

— Я стал читать текст. Восхищения он у меня сначала не вызвал по причине крайней нечитабельности. Честно признаюсь, Илья, литературные достоинства его остаются для меня загадкой до сих пор, зато я понял главное: этот текст несет в себе закодированные пророчества!

Разубедить тестя не представлялось возможным, тут я откровенно пасовал. «Перед упрямой любовью к вымыслу здравый смысл бессилен».

— Тогда я бы вам порекомендовал исследовать старинный нравоучительный трактат «Колобок», в котором тоже можно найти немало сокрытых слов, — произнес я даже без иронии.

На кухне инженера, читающего беллетризированное бытописание новгород-северского князя хитроумным каббалистическим способом, чувство юмора увядало.

— Ты выглядишь не очень здоровым, Илья, — перешел на личности тесть. Должно быть, рекомендация перспективного текста не понравилась.

— Ну, так ведь и был отнюдь не на курорте. — Вероятно, смотрелся я и вправду не ахти, а чувствовал себя еще хуже. Организм изрядно поизносился за суматошную неделю. Болели голеностопы, саднили разодранные колени, и почему-то ныл бок, должно быть, застудил в лесу. — Теперь я понимаю, каково приходилось нашим во время войны.

— Какой именно войны? — с ехидством интеллигента новой эпохи поинтересовался Анатолий Георгиевич.

— Великой Отечественной, — вздохнул я. — Впрочем, немцев я понимаю тоже.

— Ах, Великой Отечественной, — снова загорелся какой-то безумной идеей тесть. Неумеренный энтузиазм не давал ему покоя. — Помнишь, я рассказывал о биочисле сто тридцать семь?

— Да, — безнадежным тоном сказал я. — Макс Борн и все такое.

— Так вот, насчет Великой Отечественной. — Он все-таки дорвался до карандаша. — Война началась двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. — Анатолий Георгиевич выдвинул ящик стола, извлек из-под засаленной поваренной книги не менее засаленную тетрадку, отыскал в конце чистый листок и написал: 22 06 1941 = 9 + 137 • 137 • (137 + 137). — А возглавляет грозный ряд девятка — цифра смерти!

— Ерунда, — Я брезгливо пошевелил пальцем придвинутую ко мне тетрадь.

Тесть вскинул голову. Глаза его снова заблестели.

— Но ведь биочисло есть.

— Число есть, — признался я.

Кухонный каббалист собирался еще что-то сказать и даже набрал в грудь воздух, как вдруг заклацал замок и в прихожую вошли Валерия Львовна с Маринкой.

С ощутимым облегчением я отправился поприветствовать дам.

Теща держала в руках объемистый хрустящий сверток.

— Мы тебе, Илья, спортивный костюм купили, чтобы дома носить, — сказала матрона, вручая мне пакет.

Тут я понял, что принят в действительные члены семьи.

Больница была как больница, хотя и лечились в ней сплошь менты. Мы с Пухлым навестили Диму, который лежал в гипсе с раздолбанным тазом и проклинал Рыжего на чем свет стоит.

— Не ругайся, Димон, лучше красненького выпей, — налил я ему полный стакан кагора. — Для крови полезно.

Главбух оживился. Не глядя махнул стакан.

— Как сам-то? — поинтересовался он, цепким взглядом елозя по больничному халату, прикрывающему мой кожан. Под курткой были надеты Доспехи, с которыми я на всякий пожарный случай не расставался.

— Слава Богу, — пожал я плечами. — Пыхчу помаленьку. Кстати, гмоха в лесу видел.

— О-о, — изрек Пухлый, — я-я, натюрлих!

— Возле Акима, — многозначительно добавил я, не вдаваясь в подробности, на запах вина стали подтягиваться соседи по палате. Дима все понял.

Я достал из пакета еще четыре бутылки. Пить так пить. Кагором мы запаслись в расчете на многоместную палату, наполненную алчущими мусорами. В сумке у ног Пухлого ждали своего часа восемь пузырей по 0,5. И дождались!

— Я Рыжего посажу, — пылко заверил Димон, вцепившись в мою руку. — Сука! Видишь, что он со мной сделал?!

— А то!

— Я его посажу, суку! — повторил Боярский подобно Катону-старшему, который каждую свою речь в сенате завершал словами: «Кроме того, я полагаю, Карфаген должен быть разрушен».