Юрий Гаврюченков - Упырь

Если бы не тяжёлые финансовые обстоятельства, последовавшие за развалом фирмы, я бы никогда не оказался в этой деревне, в грязном, тесном домишке с безнадёжным названием «изба». Пищей мне служат картошка и вермишель, а чтением — толстенькая чёрная Библия, вручённая на вокзале свидетелем Иеговы. Другого имущества, кроме гардероба, от прошлой жизни у меня не осталось, а посуду и кухонную утварь я купил вместе с домом. Приходится жить здесь, деваться некуда, и теперь я медленно становлюсь крестьянином.

Поселение, где я обречённо вложил средства в недвижимость, относится к разряду переживших пик расцвета лет сто назад и ныне естественным образом угасающих. Тому есть памятные свидетельства. У реки, за околицей изъязвлённым перстом царской эпохи тычет в небо колокольня сгоревшей церкви. Красный кирпич и вымытые дождями остатки побелки придают ей отвратительное сходство с больной плотью, отчего церковь кажется живой. Её осквернили и сожгли приехавшие на уборку урожая пэтэушники. Говорят, раскалённые купола две ночи светились во тьме, пока не рухнули прогоревшие железные балки. Случилось это в шестьдесят девятом году, а в семидесятом появился Пётр Кузыка.

Этого нелюдимого старика я успел застать, при мне он и окончил дни жизни своей. Лет тридцать назад пришелец с диковинной румынской фамилией был злым и энергичным мужчиной, и председатель совхоза сразу назначил его бригадиром. Кузыка отстроился на окраине деревни, женился и через год жена родила ему сына. Василий Кузыка характером удался в мать. Говорят, добрая была женщина, смирная, она умерла задолго до моего переезда. Василий вырос тихим. Учился он в школе-интернате, отслужил в армии, однако в город не подался, а возвратился к родителям. Было ему двадцать семь, когда он женился. Два года светились в потёмках души молодой невестки накалённые яростью купола её терпения, пока железные балки нервов, подточенные огнём зловредности престарелого свёкра, не рухнули. При каких обстоятельствах испустил дух Пётр Кузыка, никому не ведомо. Приехавший из райцентра врач засвидетельствовал смерть от инфаркта. Старика похоронили на заброшенном кладбище у осквернённой церкви, где не погребали уже давно. Так меж покосившихся заржавевших оград, покрытых мхом и серым лишайником надгробий возник свежий холмик с пахнущим смолою временным деревянным крестом. Поминки были смурными. Даже водка не веселила мужиков. Никто не любил Кузыку и, кажется, со смертью старика надо всей деревней нависла туча неуверенности и боязни.

Месяца примерно полтора прошло со дня смерти Петра Кузыки. Мы справили по нём поминки на девять дней и на сорок. Василий оказался совестливым сыном. Он чтил память отца. Или, как будто, заранее зная, ждал и опасался чего-то… Сейчас можно многое напридумывать, всё будет соответствовать правде. Хотя кто будет читать записки коммерсанта, которого в своё время «окучили» бандиты и теперь он сам вынужден окучивать картошку на скудной почве нечерноземья средней полосы России? Меня больше нет в сети Интернет, я ношу ватник и кирзовые сапоги, а кожаное пальто надеваю только зимой. Я пал очень низко. Мой скорбный пример может служить наукой другим желающим вкусить сомнительную сладость предпринимательского хлеба. А то, что я здесь наблюдаю и участником чего невольно стал сам, является, в определённом смысле, расплатой за непростительную беспечность, проявленную мной в лучшие дни.

Казалось бы, что может нарушить пасторальную скуку маленького села? Ни пожара, ни прочих бед. Главный скандалист — Пётр Кузыка умер и не ругался больше ни с кем. Только жаворонки пели над могилой мерзкого старика. Но жарким летом високосного года смерти суждено было собрать обильную жатву. Нежданно-негаданно умер Иван Хомутов, здоровый мужик тридцати восьми лет. Тихо усоп. Жена его повторяла, что спать легли они вместе, а проснулась она одна. Иван был уже холодный. Должно быть, всю ночь на подушке рядом с её головой лежала голова мёртвого мужа, и бедная женщина, не подозревая, привычно обнимала рукою его коченеющую грудь.

Мы и поминок справить не успели, как почил старик Михайлов. Буквально угас, истаял как свеча всего недели за две. Кладбище под стенами осквернённой церкви запестрело свежими могилами. Следом скончалась тётка Наталья. Прямо на огороде. Ткнулась лицом в грядку, врач сказал — острая сердечная недостаточность. Скорбь накрыла деревню своей серой пеленой. В большом городе люди мрут куда чаще, но здесь напасть ощущается острее, все на виду. И одна смерть — событие, а тут сразу четыре! Горести обошли меня стороной. Я не жил десятилетиями рядом с этими людьми и не был, как многие из них, никому роднёй, пусть даже дальней. Однако я заметил то, чему никто не придал значения: умирали соседи Кузыки, чьи дома стояли на краю деревне, у леса, будто маятник смерти опустошающим взмахом — против часовой стрелки — выкосил жильцов трёх ближайших участков. Пора было всерьёз задуматься над причиной, как вдруг пастух Гена огорошил нас вестью, что видел Петра Кузыку.