Василий Стенькин - В осажденном городе

Коротка июньская ночь. Совещание закончилось на рассвете: мычание коров, щелканье пастушьего кнута и пение горластых петухов возвещали о наступлении нового дня.

В ту же ночь в доме единоличника Никифора Колесова тоже до рассвета сидели Орлов, хозяин дома, его кум и закадычный друг Павел Чеботарев. Тускло светила семилинейная лампа с круглым абажуром из крашеной жести, за ситцевой занавеской тихо посапывала жена Никифора, на полатях что-то вскрикивали во сне его дети — мальчики пяти и семи лет; под печкой шуршали тараканы.

— По приметам, тараканы к богатству заводятся, — сказал Колесов, криво усмехаясь, — должен бы конец им прийти: вон какое разорение началось.

— Нонешние тараканы живут по новым законам, артельно: где густо, а где пусто, — поддакнул Чеботарев и зло выругался.

Колесов и Чеботарев перед коллективизацией имели крепкие хозяйства: по четыре-пять лошадей, по столько же коров, а, кроме того, у Никифора была просорушка, у Павла — маслобойка. Осенью односельчане несли свои засаленные рублишки за пользование машинами, а те, у кого рублей не находилось, отрабатывали долг в страдную пору уборки урожая, притихли до времени, затаив кровную обиду на Советскую власть.

Когда начали создавать колхозы, они быстро смекнули, куда потянула чаша весов, и самораскулачились, как тогда говорили: машины продали, скот прирезали, хлеб припрятали.

В минувшую осень на гумне у Чеботарева активисты отрыли заполненную зерном яму пудов на сто. Его осудили к трем годам лишения свободы и увезли в самарский изолятор.

Однажды заключенных вывели на городскую площадь. Раньше там стоял известный по всему Поволжью собор. Его разрушали динамитом — взрывная волна выбивала стекла в ближних домах; кирками и ломами растаскивали обломки.

Чеботарев таскал тяжелые камни и мусор, очищал соборную площадь, где, по слухам, должны построить театр. Неожиданно налетела буря. Ветер сбрасывал с крыш доски и листы железа, валил телеграфные столбы, облака пыли закрывали солнце. Среди охранников началась паника; они бестолково орали, суетились, сгоняя заключенных в общую кучу.

Воспользовавшись переполохом и паникой охраны, Павел бежал, добрался до родной деревни и вот уже третий месяц скрывается у дружка. Только поздними ночами он на короткое время навещает свой дом, а на зорьке снова возвращается к Колесовым, на оборудованную для него запечную лежанку. Соседи редко бывают у Колесовых, но, когда кто-нибудь стучится в закрытую дверь, Павел перебирается в подполье.

— Был я в Таганроге, Новороссийске, во многих южных городах, — рассказывал Орлов. — Там большое недовольство растет и все готово к восстанию против существующей власти.

Орлов на самом деле какое-то время шатался по черноморским городам и селам, нанимался на сезонные работы в портах и виноградарских совхозах. У него была поддельная справка на имя Семенова Ивана Федоровича, которую выдал ему двоюродный брат жены, работавший в то время секретарем сельского Совета. Орлов, конечно, ничего не слышал о восстании, все это сочинял, чтобы набить себе цену.

— Меня командировали сюда организовать людей, — убежденно говорил Орлов, должно быть в эти минуты веря своим словам. Он, вероятно, относился к категории людей, которые соврут раз, а потом сами поверят и рассказывают о выдуманном как о подлинном событии.

— У меня есть верные люди во всех селах, — хвастался Орлов. — Сейчас уже насчитывается около полутора тысяч человек. Скоро мы начнем действовать. Лозунг наш такой: жить или погибнуть, иного исхода у нас нет. Решайте.

— Я готов пойти с тобой, — сказал Чеботарев, — запечная жизнь мне так вот опостылела. — Павел чиркнул ладонью по горлу.

После недолгих колебаний Никифор тоже согласился, на сельских сходах все чаще стали выкрикивать его фамилию в числе тех, кого надо раскулачить и сослать на Соловки.

— Я согласный, Иван Федорович. Хуть погибнем, но отомстим насильникам. Ладно: двум смертям не бывать, а одной не миновать.

— Я думаю, надо обратиться с воззванием к народу, — сказал в заключение Орлов, достал из кармана помятый листок, положил его на стол и разгладил грязной шершавой ладонью. Воззвание начиналось так:

«К вам обращаюсь, крестьяне: к тем, у кого взяли последних коров, оставив малых детей без молока; к тем, у кого выгребают из амбара хлеб до последнего зерна; к тем, у кого отбирают шерсть, масло, яйца; к тем, кого выбрасывают с малыми детьми из родных домов; к тем, кого насильно загоняют в колхозы…»