Тодор Кондов - Передает «Боевой»

И хотя все опасности, связанные с кружком, уже стали историей, она смотрела на него со страхом. У этих юношей в военных мундирах хватило смелости создать марксистский кружок в самой крепости болгарского самодержавия!

Повседневная жизнь и кричащее противоречие между воспитанием в корпусе и будничной жизнью народа каким-то образом способствовали прозрению будущих офицеров.

Марксистский кружок в военном училище, созданный и руководимый Александром Пеевым, состоял из одиннадцати юнкеров.

Это было, по существу, эхом ученических лет в пловдивской гимназии и в то же время продолжением революционной традиции семьи.

А как много юнкеров читали социалистическую литературу и, уже познакомившись с азбукой учения, спорили — вероятно, сначала сами с собой, а позже с действительностью…

Юнкера Христо Топракчиева выгнали из училища за систематическое выражение недовольства «священной и недосягаемой особой» его величества.

Двадцать дней строгого ареста для Александра Пеева вместе с юнкером Христо Атанасовым Чолчевым были предохранительной мерой режима против стремления будущих офицеров смотреть на мир собственными глазами…

Это была пышная церемония: в большом салоне военного училища выстроили поротно юнкеров, начиная с шестого класса и старше. Перед ними стояли преподаватели и командиры. Тишина. Торжественность. Строгие лица. Безупречный строй. Команда для встречи начальника господина генерала Дикова, человека, который стоит где-то у самых облаков, непостижимо могущественный и страшно сильный, олицетворение государственного порядка, власти, рыцарства, дисциплины…

А какая речь! Доктор помнил ее слово в слово: «…Высокие идеалы отечества, так сказать… его величество, так сказать, господа юнкеры и кадеты, так сказать…» А затем последовали двадцать суток на хлебе и воде.

Манол Сакеларов носил ему в карцер газеты и книги для чтения… В этом карцере военное училище, кажется, само разрушило все, что воспитало в нем. И пока доктор шел вдоль Перловской речки, в послеобеденной тишине этого военизированного города, он поражался недальновидности режима.

— Неужели они считают, что страх может заменить убеждения? Никогда… даже у Никифора Никифорова…

Этот энтузиаст, человек порывов, влюбленный в Шуберта и Поля Верлена, человек утонченный, сумел внести в военное училище свой возрожденческий боевой дух. Никифоров твердил, что другой такой страны, как Россия, на свете нет. В свое время это же говорил учитель Никифор Мурдон, его дед, вернувшийся в город Елен из Одессы. Вместе с воспоминаниями о годах учительствования он привез любовь к России.

«Что бы там ни случилось, будет Россия — будет Болгария» — таков был лозунг дяди Никифора Никифорова, майора Константина Никифорова, первого военного министра Болгарии после Освобождения, министра в кабинете Петко Каравелова до 1885 года…

— Никифоров начал свой путь с блужданий, — поделился Сашо с Елизаветой. Он сидел за письменным столом и задумчиво смотрел в пространство. — Да-да, с блужданий.

Елизавета устроилась в кресле у библиотеки. Огромная тяжесть навалилась на нее, когда она узнала от мужа о его намерениях. Она стала неспокойной. Задумалась. Представила себе, сколько опасностей таит в себе новая деятельность.

Елизавете уже приходилось сталкиваться с полицией. Каждый раз, когда муж уходил из дому, она волновалась. Елизавета знала особенности партийной работы после переворота девятого июня 1923 года. Но военно-разведывательная деятельность…

В ее дом война вошла раньше, чем во все остальные дома.

— Никифор, да, — подтвердила она. Этот человек вдруг представлялся ей хорошим юристом, коллегой и товарищем Сашо. — Никифор, да. Он внутренне убежден…

Доктор в знак согласия кивнул.

У него хранились фотографии, которыми друзья обменялись, когда в 1910 году поступали на юридический факультет. Тогда Никифоров, забыв обо всем на свете, носился по городу, чтобы раздобыть новости для газеты «Камбана» («Колокол»). Заработанных денег с трудом хватало на содержание семьи. Снимки времен войны 1912—1913 годов… после награждения его орденом «За храбрость»…

— По сути дела, Никифор стал убежденным русофилом, еще будучи курсантом военного училища, а позже, в шестнадцатом или семнадцатом году, обиженный до слез, бил кулаком по стенке землянки и кричал: «Не могу терпеть господ союзников! Их высокомерие, господа, меня, как человека, оскорбляет до глубины души! Чтобы я воевал против России?!»