Тодор Кондов - Передает «Боевой»

Борис чуть заметно улыбнулся.

— Могу я считать, что вы сказали правду?

— Да, ваше величество.

— Никифоров, вы действительно полагаете, что большевики раздавят Германию?

— Ваше величество, Клаузевиц предостерегал Германию, чтобы она не воевала против России. Мольтке предупреждал, что не следует вести войну на два фронта. Кроме того, Россия сегодня — это Россия плюс большевизм, а это значит, что в ней скрываются силы, которые трудно представить, ваше величество. Силы, опирающиеся на правду.

— Никифоров, сохраните свое личное отношение к этим вещам для себя. И сохраните воспоминания об этой нашей встрече до того времени, когда надо будет судить о моих делах. В сущности, Никифоров, я сам крещен русским царем. Я люблю русских. И Россию. Но не эту Россию, настоящую, а ту, старую.

Борис оживился. Предложил сигарету, рассмеялся и начал рассказывать, что в последнее время испытывает прилив христианского умиления при воспоминании о своем детстве, когда он был связан с русским царствующим домом.

Царь рассказывал о встречах с наследником Алексеем, с княгинями и о том, что мог стать зятем Романовых. Всплакнул о судьбе русского императора, но упомянул, что Романовы накопили чересчур много прегрешений и что бог наказал их.

Никифоров внимательно слушал его. Болтовня царя раскрыла ему мрак в его сердце, в его сознании, ему слышались крики царских жертв, стоны убиваемых по его приказу, павших на поле брани. И ему стало больно, что Борис пытается увильнуть от суда своей совести с помощью басни о божьем промысле и божьем внушении. Все это говорило об очень многом. Это было началом чего-то значительного. Раз Борис начал вспоминать о своем августейшем крестном, мертвом императоре Николае II, значит, он представляет, какая участь уготовлена ему.

— Генерал, не беспокойтесь за свою жизнь и безопасность, пока я владею этой несчастной державой, пока я еще властелин, — объявил вдруг Борис и встал.

Это означало, что аудиенция закончилась. А также то, что царь никому не говорил о своих намерениях относительно него, Никифорова, и что он решил расправиться с ним после войны. Со всех точек зрения это было страшно. Это значило, что теперь с еще большим остервенением, чем раньше, за него возьмется германская разведка. И Гешев. И РО со своими ищейками, которых он едва выносил, пока вынужден был служить вместе с ними.

— Благодарю вас, ваше величество. Покорно благодарю, — Никифоров склонил голову.

Он принял эту игру, потому что не имел возможности уклониться от нее. И нельзя было. Потому что Александр Пеев молчал до сих пор. Следовательно, он и впредь выдержит пытки. Оставалась открытой одна дверка: а не мог бы «Журин» продолжать быть «Журиным»?

Недалеко от сада с розами, в той части парка Свободы, где сейчас находится стадион ЦСКА, группа рабочих копала канаву. В ста — ста пятидесяти метрах от них на скамейке напротив горбатого мостика сидели, как пригвожденные, два господина. Какая-то дама вертелась около них.

Как раз в это время дипломат из советской миссии в Софии остановился около озера. Один из рабочих, копавших канаву, выпрямился и стал смотреть на него. Он и раньше видел этого человека и знал, кто он такой.

Дипломат обошел озеро и переходил через мостик. Какой-то пьяный снял шапку и преградил ему путь. Рабочие оперлись на лопаты и стали смотреть. Поблизости вертелся фотограф с фотоаппаратом. По всему было видно: что-то должно произойти. Двое сидевших на скамейке поднялись. Еще один человек быстро приближался к пьяному и дипломату.

Пьяница выпустил из рук шапку. Дама бросилась к советскому дипломату. А двое со скамейки заняли позицию в двух-трех шагах сзади.

Пьяный громко выругался. Дама закричала.

Советский дипломат резко наклонился — над его головой мелькнул кулак боксера. Второй агент ударил его в живот. В тот же миг рабочие со своими лопатами бросились к месту драки. Откуда-то примчались еще человек десять. Фотограф, заснявший, как дама пыталась повиснуть на шее у советского дипломата, вырывался из чьих-то рук. Эти же руки сорвали с него фотоаппарат, который описал дугу и упал в озеро.

В ста — ста двадцати метрах от места драки послышался полицейский свисток.

Советский дипломат шел быстро и размахивал рукой, в которой держал шляпу. Он заметно побледнел. Человек, нанесший ему удар, лежал на земле и стонал. Другой наклонился над ним и пытался поставить его на ноги.

— Гармидол, помоги, — молил пострадавший.