Борис Сударушкин - Последний рейс «Фултона»

Больше никто не вернулся. Тихон лежал пластом на мокрых дровах. Не мог удержать дрожь в теле, изнуряющую икоту. Резов и Коркин сели рядом, укрыли сухим пиджаком.

Прошел час, другой. Тихон согрелся, но уснуть не мог. С правого берега долетели звуки, непохожие на винтовочные и пулеметные выстрелы, к которым за девять дней заключения на барже уже привыкли. Не сразу поняли – стучат топоры, повизгивает плохо заправленная пила.

Небо уже посветлело, но на Волгу лег туман, и берег просматривался плохо.

– Вроде бы у Волжской башни, – прильнул Степам к щели в борту.

– Нет, правее, – сказал Резов, вглядываясь в берег. – На «Пчелке» огни зажглись. Не там ли?..

Тихон, еще несколько человек подползли к борту, прислушались к странным звукам.

– Не иначе нам гробы готовят, – мрачно обронил кто-то из заключенных, зло добавил: – Бежать вздумали. Теперь из-за вас погибай.

Никто ему не ответил, не возразил.

Сгущаясь, туман опускался все ниже. Сначала из него выплыла верхушка Волжской башни, потом сама башня и наконец высокая рубка «Пчелки». На капитанском мостике шевелились люди.

– Досками обшивают, – догадался Резов.

Вскоре увидели: по крутой лестнице с набережной спустился вооруженный отряд в серых шинелях, на пароход занесли какие-то ящики.

На капитанский мостик, где стояли двое, капитан и рулевой, поднялся третий. На нем офицерская накидка, фуражка.

Глухо застучал двигатель. Пароход медленно отодвинулся от причала, развернулся носом к барже.

– Всё. Потопят! – раздался тот же злой, неприятный голос.

Мускулы в теле Тихона конвульсивно сжались. Вцепился ногтями в сырой деревянный брус. Некоторые заключенные переползли к другому борту, словно там будет безопасней, если пароход на полной скорости ударит носом в полузатонувшую, продырявленную баржу.

А он все приближался, вырастал из тумана.

Неожиданно пароход круто повернул вправо, шипящей волной колыхнул баржу, обдал ее дымом. А Тихону показалось – это дохнула на них сама смерть.

Пароход – короткий и неуклюжий, словно бы вдавленный в воду тяжестью массивной трубы, с пузатыми колесными кожухами – проплыл мимо.

Офицер на капитанском мостике мельком посмотрел на баржу. Тихон успел увидеть черную бороду и усы. Что-то знакомое почудилось ему в лице под черным козырьком высокой офицерской фуражки.

И может, он бы узнал этого человека, но тот сразу же отвернулся, широко перекрестился на горящий город.

Шлепая по густой воде деревянными плицами, оставляя в ней маслянисто-тусклый след, пароход направился в сторону моста. За кормой, на привязи, прыгали на волне две лодки.

Пароход растворился в тумане, на барже облегченно выдохнули. У моста послышались редкие выстрелы и смолкли.

В это утро, воспользовавшись туманом, из города вырвался на «Пчелке» сам Перхуров. Обязанности «главноначальствующего» принял на себя генерал Маслов – тот самый, которого осенью семнадцатого года Тихон вел в Коровники.

Месяцы заключения не пошли генералу впрок, только озлобили. Видимо, ненависть к Советам затмила рассудок генерала, если он согласился продолжить дело, уже обреченное на поражение.

Маслов гнал на позиции всех, кто мог держать винтовку, – раненых, гимназистов, обывателей. Даже сколотил отряд бундовцев, что монархисту Перхурову никогда бы и в голову не пришло. Правда, эти разбежались раньше, чем дошли до позиций, и винтовки умыкнули.

Огонь выжирал целые кварталы. Горел город, и ночью узникам баржи смерти казалось – горит сама Волга. Взлохматилось пламя над Демидовским лицеем. На барже не сразу поняли, что же так ярко пылает там. Кто-то знающий объяснил – библиотека. Хлопья от сгоревших книг взлетали в небо черными птицами, кружили над лицеем, долетали до Волги, падали на баржу серым пеплом.

После потери моста мятежники переправлялись с берега на берег лодками, катерами. Артиллерия красных била по ним, доставалось и барже. Взрывом оборвало трос кормового якоря, теперь их держал только становой.

Через пробоины баржа заполнялась водой. Кто мог двигаться, отчерпывали ее фуражками, черпаками из березовой коры. Но вода все прибывала.

Умер доктор. Сел у борта, накрыв голову жилеткой, и больше не поднялся. Резов совсем обессилел, лежал на поленнице неподвижно, словно покойник в гробу, только взгляд мрачный, упрямый. Степан Коркин еще бодрился, но нога распухла, гноилась.

Мертвых уже не оттаскивали на корму – не было сил. И они лежали рядом с живыми.