Борис Сударушкин - Последний рейс «Фултона»

– Теперь уж и не начнешь, парень, – сказал сосед.

Иван Алексеевич сидел рядом с врачом, разговаривали вполголоса:

– Я что хотел спросить, Терентий Василич… Сколько дней человек может прожить без еды?

– Смотря какой человек. Если здоровый – то дней десять – двенадцать… И нужен покой. Надо беречь силы, как можно меньше движений…

– Что ж, будем лежать. И говорить, чтобы люди веру в спасение не потеряли!..

Тихон подсел к Резову, зашептал:

– Чем с голода помирать – лучше сразу проломить днище у баржи – и конец.

– Ох, и глуп ты еще, Тишка! – вздохнул Резов. – Не топиться надо, а бороться.

– Как?! Кругом вода.

– По-разному борются. Духом не упасть – тоже борьба. Помню, после пятого года я в Коровниках сидел. Меня выпустили – жену забрали. Потом наоборот. Следователь как-то сказал: «Все равно не дам вам вместе жить». Изувер был – еще поискать. И ничего, выдюжили. Главное сейчас – не сломиться…

Каждый день, перед вечером, к барже подваливал маленький закопченный катер, похожий на утюг с самоварной трубой. Офицер-кокаинист пересчитывал арестованных; потом катер опять уходил к пристани.

Однажды с катера сбросили несколько буханок хлеба. Поделили его поровну, по кусочку.

А голод заявлял о себе все сильней, Чтобы обмануть его, некоторые, несмотря на запрет врача, начали жевать прелую березовую кору. Хватились поздно – мучительная резь в желудке доводила до беспамятства.

Эти умерли первыми. Потом стали умирать раненые, слабые. Мертвых оттащили к корме, живые сгрудились в носовой части. Нечаянно Тихон подслушал, как доктор сказал Резову:

– Брюшной тиф. Все перемрем…

Тихон отвернулся лицом к борту. Было жалко себя, мать, сестренку. И сейчас, ослабевший, Тихон переплыл бы Волгу, но он так не сделает, это было бы предательством.

Рядом лежал Степан Коркин и тихонько постанывал. То ли от ушиба, то ли от голодухи открылась рана на ноге и гноилась. Но Коркин ни разу не пожаловался, мучился молча.

Каждый день корма все ниже оседала от тяжести, считать мертвых стало трудней. И вдруг офицер-кокаинист пропал – катер не подходил к барже день, второй.

– Видать, донюхался офицерик, – заключил Резов.

Но на следующий день катер опять причалил к барже. Поручика с рукой на перевязи на нем не было. На баке стояли незнакомые офицеры и стройная женщина в наряде сестры милосердия. Отщипывая хлеб от буханки, она бросала куски на баржу и закатывалась от смеха, когда изголодавшиеся люди хватали их из вонючей лужи на дне.

На этот раз Тихон узнал «сестру милосердия», которую видел с Перхуровым в гимназии Корсунской. Не отводя глаз от белого, напудренного лица, нащупал полено поувесистей. Иван Александрович успел перехватить руку парня.

– Не горячись. Живы будем – за все расквитаемся.

– Знаешь это кто? Барановская, актриса, о которой я тебе говорил.

Когда катер ушел, Тихон, еще не остынув, выдавил:

– Зря ты меня, дядя Иван, удержал. Попал бы – одной гадюкой меньше. Другие – слышишь – за город бьются, а мы…

– Пулемет на катере видел?.. Они за эту актрису всех бы уложили…

Катер подошел к барже и на другой день, на палубе – Поляровский. Не сразу признал Тихон помощника начальника контрразведки – румянец спал, лихорадочные глаза навыкате, щегольская шинель в пыли и помята. Движения резкие, судорожные, словно ротмистр с похмелья.

– Все вы совершили тягчайшие преступления перед родиной, – надсаживался он, держась за леерную стойку. – Даю вам последний шанс спасти жизнь – предлагаю вступить в ряды Северной Добровольческой армии. Желающие сейчас же будут освобождены и накормлены.

– Неужели найдется такая сволочь? – вслух подумал Иван Алексеевич.

– Сдохнете с голода! Сгниете заживо! – пугал Поляровский. – Ради чего эти муки? Кому они нужны?..

– Мотал бы ты отсюда, ротмистр, – посоветовал старый рабочий. – Ненароком поленом зашибем.

– Что?! – вскинул ротмистр руку к кобуре.

– Трепаться, говорю, кончай, не умаслишь, – поднялся с поленницы Резов. – Забрались в город, как воры в дом, боитесь, что хозяин вернется, а еще хорохоритесь, сволочи…

Дрожащей рукой Поляровский не сразу смог расстегнуть кобуру. Выхватив наган, приказал сопровождающим:

– На корму мерзавца!

Ивана Алексеевича втащили на кормовой настил, оставили одного. Он посмотрел на небо над головой, на Заволжье.

– Встань на колени, старик, – помилую, – за спину убрал Поляровский взведенный наган.