Алексей Чапыгин - Разин Степан. Том 2

– Годи, царской ворон! Мы те под крылье огню дадим.

Посадский и слободской люд, даже жильцы в красных кафтанах и астраханские из небольших, вышли на берег глядеть на атамана. В толпе ветер перекидывал гул голосов:

– Уезжает атаман!

– Ку-у-ды?

– В Москву! Царь зовет… царевича повозит – Ляксея… соскучил царь-от!

– На Дон, сказывают. Пошто в Москву? Народ кинуть надобе.

– В Москву-у! Глянь, с царевичем в обнимку сидит.

– Ой, людие, где ваш зор? То персицка княжна-а…

– Княжна-а?

– И-и-их! Хороша же!

– Ясырка! Что в их? Ни веры нашей, ни говори.

– Пошто вера? Сам-то Разин мясо ест в посты.

– Теляти-ну-у!..

– Телятину! Тьфу ты!

Раскатисто набегали волны поверх гребней своих сине-зеленых, сыпали белыми тающими жемчугами, шипели, будто оттачивая булат… Атаман в ярко-красной чуге [94] Ч у г а – узкий кафтан с рукавами до локтей. ; из коротких рукавов чуги высунулись узкие золотистого шелка рукава. Правая рука с перстнем, обняв за шею княжну, висела, спустившись с худенького плеча. Княжна горбилась под тяжестью руки господина. Разин, склонясь, заглядывал красавице в глаза. Она потупила глаза, спрятала в густые ресницы. Зная, что персиянка разумеет татарское, спрашивал:

– Ярата-син [95] Любишь? , Зейнеб?

– Ни яратам, ни лубит… – Мотнула красивой головой в цветных шелках, а что тяжело ее тонкой шее под богатырской рукой, сказать не умеет и боится снять руку – горбится все ниже.

Разин сам снял руку, подняв голову, сказал:

– Гей, дид Вологженин! Играй бувальщину.

Подслеповатый бахарь, старик в синем кафтане, в серой бараньей шапке, щипнув струны домры, отозвался:

– Иную, батюшко, лажу сыграть… бояр потешить, что с берега глядят, да и немчин с корабля пущай чует…

– Играй!

Старик, подыгрывая домрой, запел. Ветер кусками швырял его слова то на Волгу, то на берег:

– Ото, дид, ладно!

– Дуже!

– Хе, пошло огню, дид, пошло!..

Не стоять броне, ни панцирю,

Ни мечу-сабле с канчарами

Супротив народной силушки…

– Дуже, дид!

Вторила домра:

– Гей, мои крайчие! Чару игрецу хмельного-о! Пей, любимый бахарь мой, сказитель. Ярата-син, Зейнеб?

– Ни лубит Зейнеб! Ни…

– Поднесли игрецу? Дайте же мне добрую чарапуху!

Атаман вслед за певцом выпил ковш вина, утер бороду, усы, огляделся грозно и крикнул:

– Гей, други! Пляшите, бейте в тулумбасы: вишь, матка-Волга играть пошла… Мое же сердце плясать хочет!

Волны громоздились, падали, паузок кидало на ширине, как перо в ветер над полями. Заиграли сопельщики; те, что имели бубны, ударили по ним. И в шуме этом нарастал могучий шум Волги… Атаман поднялся во весь рост, незаметно в его руках ребенком вскинулась княжна.

– Ярата-син, Зейнеб?

– Ни…

В воздухе в брызгах мелькнули золотые одежды, голубным парусом надулся шелк, и светлое распласталось в бесконечных оскаленных глотках волн, синих с белыми зубами гребней. На скамью паузка покатился зеленый башмак с золоченым каблуком.

– И – алла!

Страшный голос грянул, достигая ближнего берега:

– Принимай, Волга! Сглони, родная моя, последнюю память Петры Мокеева!

Сопельщики примолкли. Бубны перестали звенеть медью.

– Греби, – махнул рукой атаман, – играй, черти!

Светлое пятно захлестнулось синим, широким и ненасытным. Народ на берегу взвыл: