Владимир Файнберг - Завтрашний ветер

Я насадил на крючок полчервяка и только хотел забросить, как справа, совсем близко от меня, затрещала катушка, засвистела леска, кто‑то подсек и вытягивал удочку.

— Опять не везёт! — пробормотал чей‑то голос.

Леска снова просвистела. Груз упал далеко, чуть не на середине Гниловода. Уже так сильно рассвело, что я различил цветной, в красных полосах с белой верхушкой поплавок моего соседа.

Я ухмыльнулся и начал ловить.

Мой поплавок — самая обыкновенная пробка — закачался рядышком с бортом лодки. И тут же исчез. Я подсек, вытянул небольшого окуня — с ладонь. Швырнул его в лодку. И снова опустил поплавок рядом с лодкой.

— Что, у вас клюёт? — послышался голос из кустов.

Но я не успел ответить, потому что моя пробка легла боком, а потом косо пошла вниз.

Я знаю, что так берёт только лещ. У него губы длинные, трубочкой вытягиваются. Он насадку захватит, вверх поднимет и только после этого заглотит, когда на глубину пойдёт. Тут‑то его и подсекай.

Я и подсек.

Рыбина заходила под лодкой. Но я не дал ей оборвать и запутать тонкую леску и быстро стал вытягивать наверх. Вот под водой словно зеркало боком сверкнуло — это восходящее солнце отразилось в леще. Я нагнулся, ухватил его пальцами за глаза и перекинул в лодку.

— Кто же так выводит?! По воде, по воде надо подтягивать, надо ему воздуха дать глотнуть!

Я был занят крючком — никак не мог вытащить из лещёвой глотки и, только мельком взглянув, увидел, что неподалёку, держась за кусты, стоит старик рыболов в высоких сапогах до живота, в брезентовом костюме и широкополой соломенной шляпе. Должно быть, хозяин той самой палатки, мимо которой я вчера проходил…

Наконец я освободил крючок, бросил леща к окуню на дно лодки, наживил другую половину червяка и снова закинул свою удочку.

— Мальчик, да разве так рыбу хранят?! — продолжал кипятиться рыболов. — Её на кукан, на кукан надо! Или в садок! Эх ты, некультурно ловишь!

— Да ладно шуметь! — сказал я ему. — И так не протухнет.

— Да у тебя же клюёт! Куда ты только смотришь?! — завопил этот чудак.

Я снова подсек. И вправду вытащил ещё одного окуня. Этот был побольше первого, наверное, граммов на четыреста.

Рыболов не выдержал:

— Послушай, мальчик, объясни всё‑таки, почему ты ловишь, а я нет? Ни одной поклёвки за всю зорю. Ведь у меня снасть тонкая, заграничная.

Конечно, я бы мог сказать ему, что, как снасть тонка ни будь, Гниловод потому Гниловодом и называется, что весь водорослями зарастает, вода цветёт, а глубина только здесь, под самым этим берегом. И потом, у меня место подкормленное — сюда рыба собирается. Он для забавы ловит, а я — для продажи… Но я ничего этого не сказал.

— Ты на что ловишь? У тебя, наверное, червяк какой‑нибудь особый?

— Особый, особый, — пробормотал я в ответ, вытаскивая большую краснопёрку.

Тут рыболов совсем огорчился. Треща ветками, он прошёл к своему месту, с шумом смотал удочки и побрёл к своей палатке.

Я‑то знал, что он прибежит сюда, на моё место, как только я уйду. Но будет уже поздно: часам к девяти клёв замрёт…

Солнце стояло уже высоко, когда, проплыв из Гнило- вода в Казак, я подгребал на своей лодке к пристани нашего посёлка.

Пристань под кручей маленькая, но знаменитая из‑за ГЭС. Здесь все пароходы большие останавливаются: и «Ракеты» на подводных крыльях, и рейсовые дизель–электроходы.

Сейчас у дебаркадера было пусто.

«Михаил Калинин» давно уже ушёл вниз по реке, а «Ракеты» ещё не было. Она приходит снизу ровно в одиннадцать тридцать дня.

Я привязал лодку к свае между дебаркадером и причалом, где стоят досаафовские лодки, яхты и катера, взял свой улов, нанизанный на тонкий ивовый прут, и заспешил скорей на базар.

Летом базар начинается рано — в шесть, а то и в пять утра, а к одиннадцати–двенадцати ни продавцов, ни покупателей уже не найдёшь, разве что какая‑нибудь старушка торгует семечками или малиной.

Когда я поднялся от причала по лестнице на кручу и прошёл через парк на главную улицу, чтобы свернуть к базару, я увидел очень странного человечка.

Это был низенький, косматый старик с ведёрком, большой малярной кистью и какой‑то дырявой бумагой. Он быстро семенил впереди меня, время от времени наклонялся, расстилал поперёк тротуара свою бумагу, макал кисть в ведёрко и проводил ею по бумаге. Потом вместе с бумагой, ведёрком и кистью бежал дальше, а на тротуаре оставалась надпись огромными белыми буквами: