Владимир Файнберг - Завтрашний ветер

Тройку всё‑таки поставили. В шестой перевели. Только с тех пор учитель на меня чудно смотрит, а ребята смеются. Хорошо, хоть каникулы начались. Летние.

Многие разъехались. Кто куда. Остальные купаются. Или в футбол гоняют. А чего ботинки зря портить?

Я решил голубей завести. Всё‑таки здорово как они кружатся в небе и всегда обратно возвращаются, никуда от хозяина не улетают! А потом, говорят, можно своей стаей чужие стаи переманивать. Интересно!

Наш дом высоко на круче над рекой стоит. Сзади дома — совсем над обрывом — садок: груши, вишни, яблоки, шелковица… Огорода нету. Огороды у нас на реке, на первом острове. Весной на лодках ездим туда — картошку, помидоры с огурцами сажаем. А дома один сад.

А калиткой наш дом к улице выходит.

В посёлке все улицы асфальтом покрыты. И наша. Хоть на самой окраине живём. На окраине для голубей лучше. Тихо.

Я сначала решил им жильё оборудовать… Тут и случилась эта вторая история.

Где голубятню устраивать? На чердаке.

Только я туда сунулся, а вход заперт: замок здоровенный висит. Зачем его мать повесила?

Ну, думаю, мне замок не помеха! У нас перед домом только одно дерево бесполезное растёт — тополь. Да это мать говорит — бесполезное. На нём хоть никаких фруктов не растёт и, кроме гнезда грачиного с грачатами, ничего нету, зато мне этот тополь всё равно что лестница.

Матери дома не было. Она рядом в ресторане при гостинице судомойкой работает.

Я прыгнул на ствол, ухватился за нижнюю ветку, подтянулся, раз–раз — и вот я уже был на крыше, только ветром рубашку раздуло, оттуда к чердаку, раскрыл чердачное окошко, сел, свесил ноги, спрыгнул…

Ну и пылища! Старые веники, корзины трухлявые. Я даже закашлялся от пыли, когда стал хлам разгребать. Думаю, всё в один угол, в самый тёмный, задвину, а в свободное место соломы натащу, миску с водой поставлю — поилка будет…

Упарился, пока все корзины да веники в одну гору сгрёб. А под ними ещё мешки драные открылись, газеты старые, рогожи какие‑то… Только стал их разгребать, как гора моя рухнула, корзины на голову посыпались.

Я разозлился.

Решил покидать всё с чердака вниз, во двор. Матери всё равно нет. Думал, успею, пока она с работы вернётся. С чердака на землю. А после с кручи прямо в реку. Река всё унесёт.

Весело было швырять с чердака этот мусор! Ветер так и выхватывал из рук мешки да газеты. Одна метёлка даже через забор к соседям залетела. Хорошо, никто не видел. А то б заорали.

Кидаю я, кидаю, уже половину перекидал. Вижу — ещё одна корзинка трухлявая в углу приткнулась, а в ней опять старые газеты. Я эту корзинку схватил да как швырну в воздух! Вижу — газеты из корзинки вывалились, ветер подхватил, развернул их на лету, и оттуда вдруг вылетели одинаковые бумажки, голубоватые такие… Штук сто, наверное, ветер их подхватил и вверх поднял — над домом, над улицей, над посёлком.

Только одна на нашу крышу опустилась. Я из чердака вылез, пополз по кровле, схватил её.

Смотрю — деньги!

Не наши. Хоть по–русски написано: «Двадцать пять рублей». Таких денег я никогда не видел. Там орёл нарисован когтястый. И какой‑то дядька с бородой. Нету у нас таких денег!

И тут улица зашумела. Тикать надо.

А я встал на крыше и смотрю.

Смотрю — люди прохожие деньги ловят. Удивляются. А навстречу им бежит моя мамка, чего‑то кричит, бумажки отнимает.

Люди над ней смеются.

А она мне кулаком издалека грозится. И плачет.

Тут я услыхал, что кричат люди:

— Сычиха клад растеряла, царские деньги копила!

Я так и остолбенел. Дядька‑то бородатый — царь!

Пока она добежала до калитки и от калитки до крыльца дома, я уже соскользнул с крыши по тополю, промчался мимо груш к обрыву, перемахнул проволочную загородку, и меня понесло вниз с кручи прямо в реку.

Я еле ногами тормозить успевал, за траву хвататься. Да обрыв у нас песчаный — кустики травы с корнем выдираются. Не держат.

А тут ещё мать сверху кричит:

— Обратно и не являйся! Своими руками убью!

Я хоть и знал, что убить — не убьёт, но летел так, что чуть не расшибся о камни, которые возле самой воды торчат. На четвереньки упал, удержался.

И слышу — кто‑то хихикает:

— Сам Сыч, а шмякнулся, как лягушка!

Вскочил. Смотрю — яхта покачивается невдалеке от берега, у красного буя. А на яхте в белых брюках, до колен подвёрнутых, и синей тельняшке Наташка Познанская прохлаждается, парус распускает. Большая уже стала. К дядьке своему со спасательной станции из города на каникулы приехала.