Маргарита Агашина: Девичник

Я помню: самолеты ясным летом
к советскому летели рубежу.
Мне очень трудно вспоминать об этом,
но я тебе об этом расскажу.

И не видел никто, и не знает никто,
и в какой это день, и в котором году —
бросить книги и в сад убежать без пальто.
— Хорошо?
— Хорошо!
— Не уйдешь?
— Не уйду!

В эту первую ночь и не думала я,
сколько будет ночей и воды утечет.
А напротив в окне наклонились друзья,
до утра, до рассвета готовя зачет.
Этой ночью такая была тишина,
что, казалось, ко мне наклонилась едва
и стоит за спиной вся большая страна,
чтоб услышать, какие ты скажешь слова.

…Я не помню, что я говорила тогда,
и как первый трамвай прозвенел в тишине,
и как в небе последняя гасла звезда,
и как свет погасили ребята в окне.

Я немало увижу, узнаю, пройду,
но — о чем мне ни думать и где мне
ни быть, —
эту ночь и рассвет в институтском саду
мне, как клятву на верность, всю жизнь
не забыть!

И какого, и где ни найдешь ты коня,
и в какой ты ни прыгнешь вагон на ходу,
ты уснешь, ты проснешься —
увидишь меня.
— Это ты?
— Это я.
— Не уйдешь?
— Не уйду.

Стопкой сложены книги, цветы на столе, —
я хозяйством своим занялась.
Мне казалось:
вся радость, что есть на земле,
с этих пор поселилась у нас.
Мне казалось:
тебе только я и нужна,
без меня ты не выживешь дня.
И вставало огромное слово «жена»
и краснеть заставляло меня.

Мама!
Ты меня учила многому:
выдержанной медленной мечте,
ласковому, бережному, строгому,
полевой горячей широте.

Ты учила первые, кривые
выводить каракули-слова
и иглой неопытной впервые
вить узор стебельчатого шва;

мокрый невод высушить у речки,
печь картошку в россыпях золы
и белить бока широкой печки,
дожелта выскабливать полы;

и не унывать, когда устанешь;
и встречать без слез, без суеты
эшелоны с красными крестами
и стирать кровавые бинты.

Мама, мама! Радость и кручина!
Детские далекие мечты!
Почему, зачем чужой мужчина
стал дороже и родней, чем ты?

Мама, что же ты не научила
в свой нелегкий материнский век,
что придет совсем чужой мужчина,
дорогой, любимый человек?

Я к нему в любой ненастный вечер
выбегу, и рада, и горда, как к тебе,
единственной, навстречу
я не выбегала никогда.

Выбегу то тихой, молчаливой,
то веселой песнею звеня.
И такой богатой и счастливой
даже ты не видела меня!

Подошло студенческое лето,
полное зачетной суетни.
Мы тогда вставали до рассвета,
с книгами просиживали дни.

Мама в письмах нас к себе звала:
«Мы одни-то стосковались за год.
Приезжайте! Будет много ягод:
от цветов вся вырубка бела.

А ромашек сколько!
К свадьбе, кстати!
Я уж вас дождаться не могу.
Рыжики соленые для зятя
в погребе соседском берегу.

Все считаю по календарю,
скоро ли там кончатся зачеты.
Приезжайте, браги наварю;
скоро меду будут полны соты…»

И смеялся кто-то из подруг:
— Только эту сессию нам сдать бы,
целым общежитием на свадьбу
к вам тогда закатимся!
И вдруг…

Не рвали цветов по оврагу,
не брали на пасеке мед,
ржаную тяжелую брагу
не ставили стынуть на лед.

Ни дома в узорной ограде,
захлестнутой зеленью лоз,
ни свадебных песен, ни свадеб
и не было, и не ждалось.

Машины с грохочущим ревом,
с фашистским крестом на крыле,
и первые бомбы над Львовом,
и первая кровь на земле.

Шли грузовики и эшелоны
на передовые рубежи.
В это утро ты свернул
в рулоны неоконченные чертежи.

Начал готовальню убирать
и, как бы запоминая что-то,
медленно закрыл свою тетрадь
с надписью «Дипломная работа».

Взял какой-то сверток, подошел,
отдал мне его, заулыбался.
Ярко-красный пионерский галстук
из бумаги выскользнул на стол.

Я, не понимая ничего:
— Для чего это? — тебя спросила.
— Нет, не для чего, а для кого!
И добавил радостно: — Для сына…

И сразу — вечер, темная Москва,
платформы Белорусского вокзала.
Как я искала нужные слова,
которые я так и не сказала!