Маргарита Агашина: Девичник

Женщины не жалуются. Где там!
Им и думать некогда об этом.
Надо сына в ясли отнести
Или дочку проводить к детсаду.
Надо! Надо! Ох, как много надо!
Надо на работу к девяти.

А домашних дел не убывает,
Как они все это успевают!
Я не знаю. Только успеваю —
Как другие, успеваю я.
Это труд большой и настоящий.
Труд домашний, тихий, некричащий.
Вы об этом думайте почаще,
Слышите, товарищи мужья?

Что в работе человеку надо?
Не полет. Не слава. Не награда.
Скажет кто-то ласковое слово —
И работа спорится твоя.
Есть на свете ласковое слово.
Это слово — пусть оно не ново —
Как оно нужно нам, это слово!
Слышите, товарищи мужья?

Темный, пасмурный день,
Ясный день голубой —
Каждый день человек
Недоволен собой.
Сеет хлеб.
Изменяет течение рек.
И опять — недоволен
Собой человек.
У него за плечами
Огни, города.
Все равно — нет покоя
Человеку труда!
Он работал. Устал.
Он отходит ко сну
И решает: — С утра
По-другому начну.
Я у жизни еще
В неоплатном долгу,
Я еще не такое
На свете могу!
…Жизнь меня наградила
Счастливой судьбой:
Я живу — каждый день
Недовольна собой.
Если счастлива я,
Если чем-то горда —
Тем, что нет мне покоя
Нигде, никогда,
Что я тоже в долгу
У снегов, у дождей,
У хороших, собой
Недовольных людей.

Ты уходишь в синий вечер!
Ветер с поля пахнет гарью,
носит семя спелой гречи,
гнет к ногам иван-да-марью.

Ветер может все на свете!
А сегодня мне понятно:
ты уйдешь!
И даже ветер
не вернет тебя обратно.

Темнеет снег на колеях дороги,
плывут по рекам тающие льды,
и мокрые калоши на пороге
оставили апрельские следы.

На Волге, на Оби ли, на Днепре ли
летящих птиц растянутая нить…
Всегда сильнее чувствуешь в апреле,
как все на свете жадно хочет жить!

Как всходит в землю брошенное семя,
и оживают талые поля,
и мокрая любимая земля
всегда еще любимей в это время!

Но в это время…
Под крылом ложится
норвежский снег, балтийский синий лед,
чужие горы, земли и границы…
Чего он хочет, этот самолет?

А летчик вниз на землю смотрит зорко,
он видит: реки — будто бы ручьи,
которых сын, мальчишка из Нью-Йорка,
пускал вчера кораблики свои.

Не видит летчик, как из-под ручонки,
прищурясь на весенний яркий свет,
с земли на самолет глядит мальчонка
с таким же пароходом из газет.

Он рад весне! Он весело хохочет!
А мне на сердце давит страшный гнет:
чего он хочет, этот самолет?
Чего американский летчик хочет?

Быть может, он слова услышит эти,
быть может, он, не подымая глаз
и вспомнив сына своего, ответит:
— Солдат не мог не выполнить приказ.

И от вернется в сторону куда-то,
и голову наклонит, может быть…
Но если трудно говорить с солдатом,
с женой солдата буду говорить!

Ты,
мать американского ребенка,
смотри: и у меня растет сынок,
он, как и твой, смеется звонко-звонко,
как маленький серебряный звонок.

Как твой, мой мальчик тоже любит книжки,
как твой, не плачет, падая с крыльца.
Но — слышишь,
мать нью-йоркского мальчишки? —
у моего мальчишки нет отца.

Твой муж летит у города Либава,
внизу — чужая мирная страна.
…Я говорить с тобой имею право
затем, что я — такая — не одна!

Затем, что встали воины Вьетнама,
Корея бьется, чтоб детей спасти,
затем, что в мире вместо слова «мама»
все чаще слышно: «Мама, защити!»

Затем, что бомбовоз тяжелокрылый
рокочет над детьми моей страны…
А под крылом его лежат могилы
солдат недавно стихнувшей войны.

Лежат могилы, холмики, пригорки…
В одном (я так и не нашла его),
В одном — ты слышишь,
женщина Нью-Йорка? —
лежит отец сынишки моего.

…Моторы небо голубое точат,
и все не прекращается полет.
Я очень помню все, чего он хочет,
твоей страны военный самолет.