Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

Где улица уже, где зданьям тесней,
Казалось, меняется почерк теней.

Где в небо острее вонзается шпиль —
Загадочней ржавчина, внятнее пыль.

И медное двери старинной кольцо
Порою значительней, чем лицо.

Входила под своды, и сквозь полумрак
Века подавали какой-то свой знак

Ей лично, и воздух казался сырей.
В едва уловимом движенье ноздрей

Загадка ее нетерпенья проста:
И жадною может быть доброта.

Ей в лестнице каждый был нужен уступ.
Хоть каменный дворик был красками скуп.

На стену взглянув, обмирала она…
А мне-то казалось, стена как стена…

Конечно, я не был совсем бестолков,
Хоть смутно, но видел я шрамы веков,

Но слышать (ей запахи были слышны)
Сырое поветрие тишины…

Хоть горько признаться, — но я не умел.
…У ней же и камень свой голос имел.

…О, камни! Хоть камни истории вы,
Ничто вы без женщины этой. Мертвы.

Отзывчивее то, что с виду строго
Пред музыкою, как перед венцом.
И женщина, не верящая в бога,
И вовсе не с молитвенным лицом,

Не торопясь, в воскресный день июня
В полдневный час вошла со мной, в собор.
Ведь день вели мы молча разговор.
Всю Ригу исходили накануне
И поняли, что наша близость в том,
Что в самом незаметном и простом

Одновременно, для других незримо,
Нас поражал один и тот же ток,
Где все равно, от Риги и до Рима,
Была бы музыка — всему исток.

Твою игру я слушаю,
В твое лицо гляжу —
Беспечною, воздушною
Тебя не нахожу.

Кто легким быть обяжется,
Окажется ничем.
Гордись такою тяжестью:
Она дана не всем.

Когда уже ничто не растревожит,
Остынет память. Угли не раздуть.
Дать искру только музыка и может.
Былое только музыке вернуть.

Ни дерзости у зренья, ни размаха.
И многое затмилось навсегда.
Но вспышка Моцарта, подсказка Баха —
И оживают лица и года.

И вновь передо мною ваши лица,
И голоса звучат наперебой,
Друзья литинститутцы и ифлийцы,
И сверстницы, что вышли в первый бой.

О сверстницы! богини поколенья!
Вам, жизнь отдавшим, имя — легион.
Но там, где музыка, — там нет забвенья.
Звучит бессмертье — музыка времен.

«Аве Мария» Баха льется в душу…
И ничего не делал. Я молчал.
Я ничего не делал. Только слушал.
И музыке, как смог, так отвечал.

Ты внешне не изображал величья и размаха.
Не рассуждал ты о космическом звучанье Баха.
Ты женщине сказал: «Ты музыка во мне…»
Расслышал в музыке победу на войне.

Год сорок первый. Август. Зал полупустой.
Чайковский. Скерцо из симфонии шестой.

Мы в истребительном. Зашли и приказали
Плотнее шторы опустить в консерваторском зале.
Всмотрелся, вслушался. Стал замкнут, нелюдим.
И сам себе сказал вдруг: «Победим».

И те слова, не знавшие сомненья,
Свели на нет всю горечь затемненья.

Мы слышим предсказанье вышины.
И знаем оба: мы обречены.

Молчим. Пусть наши мысли не слышны,
Но слышим: на любовь обречены…

Мы ничего друг другу не должны,
Но встретились, и мы обречены.

Не все ль равно — то явь иль только сны!
Нам лишь бы знать, что мы обречены.

Концерт для голоса с оркестром…
Молчим и слушаем… себя.
Нам неизвестно, неизвестно,
За что, ликуя и скорбя,
Мы привязались так друг к другу,
Что, кажется, года, века
Сквозь версты чувств, сквозь мыслей вьюгу
Идем, идем издалека.
Глаза в глаза. Идем навстречу.
Вот, кажется, уже близки,
Бери — вот счастье человечье:
Оно в пожатии руки…
Но все не так… Не так сказали,
Не так взглянули — и опять
Вспугнули стих… Ты в дальней дали —
И не обнять и не понять…