Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

С детства я приближался к тебе постепенно.
Я не знал, что к тебе я иду. Просто слушал Шопена.
Что-то мне предрекала гроза неразборчиво, хрипло.
Листья знак подавали. Не понял я шифра.
Думал: птицы толкуют поверхностно новости в мире…
И откуда мог знать, что они о тебе говорили.
…Так о чем говорили и люди, и птицы, и камни?..
Вот ведь что оказалось; они обещали тебя мне.

Ты надейся. Стихи уже начали путь.
Ты не дай себя ложной строкой обмануть.
Пусть научит тебя — нет, не требовать, — ждать
Тот, кто Моцарту реквием смог заказать.

Кто он? Кто он? И можно ли встретиться с ним?
Пустотою твоей он не раз был гоним…

Все же он не отступит. И, ожесточась,
Он без стука войдет в предназначенный час.

Он любовь. Он и смерть… Ты готовою будь
К этой встрече. Стихи уже начали путь.

Вам приходилось хоть раз за беседою
Вдруг различить и узнать в отдаленье,
Как человека, Вальс Грибоедова
И удивиться его появленью?..

Вы торопили свой отклик ответный,
Слыша и чувствуя: он за плечами?
Вам не казались богатством несметным
Ваша растерянность, ваше молчанье?

Музыки голос… Разве мы ведаем,
Как от него мы порою зависим?
Спорим, мудрим… И вдруг Вальс Грибоедова —
Искренней всех человеческих писем.

Он обращается к памяти, к совести:
К сердцу прислушайтесь — адрес проверьте.
Ясно ли, что одолимы все горести,
Что над любовью не властвовать смерти?

Слышите, как торжествует над бедами
Ваша дорога, ваша тревога?..
Вальс Грибоедова, Вальс Грибоедова —
Как это много!

…И если я кому грубил,
То сумерки меня смягчали.
Они, как музыка, звучали.
О, как я сумерки любил!..
Я счастье высшее пойму —
Чайковского. Как правду сказки…
И сумерки, и грусти краски,
Как вы обязаны ему.

Он занял дом. И, окрыляя звуки,
Заворожил слух ветра и реки.
Тогда природа опустила руки
И перешла к нему в ученики.

Не от города. Все — от села…
Чем бы сердце вскормил горожанин Чайковский,
Если б «Во поле не стояла березка…»?
Если б с песней судьба не свела?..

— Все нежности это!.. — сказал мне один человек,
Я музыку не понимаю…
Отец был таежный простой дровосек,
Натура крутая, прямая.
С годами в тайге огрубел лесоруб:
— Что музыка?.. Вымысел вздорный!
Вот так же и я неотесан, пожалуй, и груб,
Такой же породы топорной!..
…Сказал и пошел вдоль реки…
Но, услышав: «Спасите, тону!..» —
Рванулся на помощь, о жизни чужой беспокоясь,
Мгновенно откликнулась на звуковую волну
Его музыкальная совесть.
Своей он считает чужую беду,
Угрюм пусть и немногословен…
. . . . . . . . . . . . . . . .
…Ведь именно это имели в виду
И Моцарт, и Григ, и Бетховен!..

Голос диктора спокоен, ровен.
Это лишь предгрозовой покой:
— Дом, в котором родился Бетховен,
Подожжен наемною рукою.
Спохватились! Поняли, что «Эгмонт»
Бьет в набат: фашизм еще не свергнут…

Мы внимаем той истине, что установлена.
Веришь истине? Не прекословь —
Будто адская жизнь была у Бетховена:
Глухота, без ответа любовь.
Сколько зла, отчуждения, непонимания,
Но откуда же мощи заряд?
Мегатонны бетховенского страдания —
Это музыки взрыв, это ад?
Это ад, если в Муках ты стал всемогущим,
Переплавил вселенную в звук?
Что в сравнении с этим все райские кущи?
Рай, конечно, заманчив… но вдруг
Отшатнешься ты, вскрикнешь, пронзенный прозрением:
Адом, адом судьба покарай!..
Беспощадная, адская жизнь вдохновения
Только это лишь — истинный рай.

Элементарно: балалайка.
Услада сельской стороны.
Гляди, эстет, гурман, всезнайка,—
Та самая, что в три струны.

И ты и многие мудрили:
— Есть свой предел, своя среда.
И дальше польки и кадрили
Ей не пробиться никогда.

Сейчас свою поймешь ты косность.
Смотри — она в таких руках,
Что будет несомненный космос
И неопровержимый Бах.