Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

И женщина решила: — Недалекий,
Ты ищешь смерти?.. Так тому и быть!..
Ведь не считали римлянки жестоким —
Повергнутого до конца добить.

Она сказала: «Что за цирк без риска?..
Тоска в благополучии таком».
Поверившую в жребий свой артистку
Работать с сеткой обязал местком.

Но то, что лишь опасностью чревато,
Рождает артистический задор,
Все то, чем раскалялся гладиатор,
Все то, чем заряжен тореадор,—

Все своего достигнет апогея,
Когда на риск имеешь ты права,
Здесь просто надо стать Хемингуэем,
Здесь не помогут громкие слова.

Вот натянули сетку. «Что ж, отныне
Изображать мне дерзости накал?..
Меня бы на смех поднял Паганини.
Он молнию из скрипки высекал».

Все высшее работает без сетки
И презирает в творчестве покой.
Верните риск! — и станут руки цепки.
А ты, поэт, ошеломляй строкой!

Любовь впервые. Ты в оцепененье.
Ты в слове нерешителен и скуп.
Но миг еще — ив пропасть объясненья
Отчаянно твой стих слетает с губ.

Возьмет с собой память в далекое завтра
Гастроли в Казани японского театра.
Все помню. Хоть это было давно:
Вот выплыла женщина в кимоно,
Вот с веером выплывает другая.
И веер, игре колдовской помогая,
Приковывал так он к себе нас порой,
Как будто в спектакле он — главный герой.
В сюжете той пьесы старинной событья
Полны были трогательного наитья.
Казалось, что жесты людей и слова
Вершина изящества и естества.
Вот музыка смолкла. Актрисы застыли.
Но верилось: это в японском все стиле.
Вдруг вышел японец. И сделал поклон.
А с ним переводчик. Растерян, смущен.
Несчастье? Пожар? Что такое случилось?
Японец, как будто вымаливал милость,
За то, что, мол, не имеют лица
Сегодня вишневые деревца.
Все делал поклоны, просил извинить:
В игре у артисток фальшивая нить.
Не так, мол, одна головой покачала;
Другая не так, мол, как нужно молчала.
И вот по сему через пару минут,
Простите, спектакль сначала начнут.
Вину признавая свою в полной силе,
Японки с молитвою робкой просили,
Просили с поклоном, ладони сложив,
Прощенья за то, что спектакль был лжив.
Все это настолько до слез было мило,
Что просто всех зрителей ошеломило.
…Но вот что: от умиленья не млей,
Подумай-ка лучше о жизни своей:
Что, если не пьесу проигрывать заново,
А жизнь свою, ту, что уж в прошлое канула.
От мысли той сладостно холодей.
Неужто возможно? Идея идей!
О, если б сначала… прозрели бы чувства.
Нет, сцена пуста. В зале холодно, пусто.
Теперь уже поздно. Хоть ангелом будь.
Спектакль окончен. Ничто не вернуть.
Нет, в жизни сначала ничто не начнется.
И все же спасибо артистам-японцам
За то, что будили, будили опять
В нас совесть, как высшую благодать.

Вечно воюет сердце поэта,
За перевалом берет перевал.
Мирные годы — бесшумные пистолеты —
Бьют прямо в сердце, бьют наповал.
Там, где «Обугленная граница» [3] Поэма Луконина о Вьетнаме.
Или «рабочая круговерть»,
Сердце может остановиться…
Что это? Это — солдатская смерть!
Кончено. Не прощупаешь пульса.
Реаниматоры смущены.
С финской вернулся. С Великой вернулся.
С третьей своей не вернулся войны.

Здесь я. Годы нас не разминули,
Здесь. Стою в почетном карауле.
Пережил тебя я, ты прости.
Ношу мне тяжелую нести —
Скорбь.

Все память вновь переоценит,
Но никем тебя мне не заменит.
Так вот: хоть и ждут еще дела,
Но с тобою жизни часть ушла.

Дотяну до самых ли седин,
Или нет, все будет: даль, дорога…
Будут и друзья. Их разных много.
А Луконин был и есть — один.

В богатырство был влюблен и в удаль,
В ту, что из былин или легенд,—
Хоть корнями духа весь оттуда,—
Русский витязь, но интеллигент.
Говорят, что это не бывает.
Если ширь — то уж лихая ширь.
Забывают люди, забывают:
Духом, статью русский богатырь
Мог являться новым в каждом веке.
И по-новому могла предстать
Удаль в современном человеке,
Не лихачество, а духа стать!