Юрий Окунев - Навсегда [книга лирики]

Он себя не щадил, на «Челюскине» был,
С конным корпусом в дерзкие рейды ходил.
Ошибался порой, ушибался порой,
До последнего дня не покинул он строй,
До последней строки, до последнего дня:
Надо сесть на коня! Надо сесть на коня!

Как больно мне писать об этом дне…
Что день? И век нам кажется коротким…
— Я милого узнаю по походке,—
На палку оперевшись, крикнул мне.
— Совпало так, мы — вольные казаки,
Мои в Москве… (таинственно изрек).
Как засидитесь, в их глазах упрек
И подают вам вежливые знаки.

И, испытующе взглянув на миг,
Доверил тайный вздох: «Люблю своих!..

Калитка пасть недавно растворила,
А пусто без Оксаны и Кирилла…» [4] Оксана и Кирилл — внуки И. Л. Сельвииского.
И помолчав — Когда же ваш отъезд?
Вот тем, кому легко срываться с мест,

Завидую. Что вам в такой награде?
Сегодня здесь, а завтра в Волгограде.
Когда легко, то это не в цене…
Навеки это недоступно мне…

Ему, прошедшему сквозь все фронты,
Вдруг оказаться на плацдарме сжатом?..

И дрогнуть пред запретом широты?..
Нет, он в труде был смертником-солдатом,
Творец простора, человек движенья,
Арктические льдины пораженья
Он взламывал. Ему платили дань
Все времена, Полтава и Казань.

Он хочет что-то вспомнить, сдвинул брови:
— Ведь ваша мать в «Борисе Годунове»
Когда-то пела Ксению? Ведь так?
Потом поймете вы, что не пустяк
Вопрос мой. Ну-ка расскажите снова:
Итак, при появленьи Годунова
Пугалась дочь?.. Пугалась не отца —
Царя!..—
Встал и прошелся до крыльца,

Вернулся. Сам с собой о чем-то споря:
— Не клеится чего-то в разговоре,
И слова вымолвить вам не даю…

…Беседу вы запомнили мою
При Озерове и его питомцах,
Что есть стихи земные, и от солнца
В них только отблеск. Радужной игрой
Они прекрасны.
Но ведь есть порой

Не строки, а живые организмы,
В них свет своей, как бы отдельной жизни.
Всю чашу будто дал поэт испить…
И вдруг: «Хорошо бы собаку купить…»
Не Бунин тут, не сочиненье это.
Такое выше самого поэта.

Замолк. Глядит. И вдруг, смутившись, встал.
Смутился оттого, что так устал.

И покачнулся, над собой не волен.
Мне стало стыдно: он смертельно болен
И так устал! И в том моя вина!

И я сказал, что ждет меня она,
И мне пора идти. Он эту фразу,
Конечно, как уловку, понял сразу.
Спросил — Она жестока, как всегда?
Но не горюйте, это не беда,
Вот бедствие, — сказал он убежденно.—
Вот полный ужас — стать вдруг не влюбленным.
Прощайте, Окунев!.. — Я вздрогнул: здесь зерно
Догадки, что уже не будет встречи?..
Сентиментальности нам не дано.
Как ложный стыд порою нас калечит!

Не обнял я его. А так хотелось!
Бездарна и тупа моя несмелость.
Я это не прощу себе вовек,

Я не прощу. И это хуже пытки.
Пошел я. Оглянулся у калитки:
Родной, незаменимый человек
Стоит и не уходит…

Ты новосел морей. Тугие стяги
Романтики ветрами наполняй!
Не вальсами — симфонией отваги
Перед тобою голубой Дунай!

Живое сердце — вот он твой локатор.
«Сельвинский» — ты! Не зря так наречен.
Засады шторма, гребни, перекаты
Ты по Сельвинскому сдвигай плечом!

Он труженик был силы исполинской.
И в трюм души он брал рекордный груз.
Я на борту твоем, «Илья Сельвинский»,
В грядущее твое не насмотрюсь!

Предела нет. А есть преображенье
Энергии, что вдаль стремит, веля
Осуществляться вечному движенью
От колыбели и до корабля.

Высокий. Всех скромней, но выше.
Хоть старше, но и всех новей.
Так свеж, как бы из леса вышел,
Из тайн заснеженных ветвей.

Нес в жизнь, в поэзию, в науку
Все обновляющий свой пыл.
Как будто людям он, как внукам,
Обновки к празднику купил.

Что он ценил еще дороже,
Чем самоцветы естества,
На боль отзывчивый до дрожи,
Насмешливый до озорства?..

Ну кто, ну кто не отзовется
На искренний по-русски смех?
Казалось, вместе с ним смеется
Искрящийся на солнце снег.

И эта детскость в нем навеки
Быть людям щедрыми велит.
Чтоб где-то в каждом человеке
Жил добрый доктор Айболит.