Сергей Морейно - Берега дождя - Современная поэзия латышей

II
Волнам не ведом Янов день, наш Бог по ним не ходит (что скажет унесенный далеко судьбой и кораблями?), не зевай, шмель! жар поднимается от печек и от свечек, от витражей, наречий, ты вправе, герцогство, и суетится шмель.

Ребе в пляс, в пляс, в пляс,
Ребе раз, раз, раз.
Ребе скок, скок, скок —
Стар Адам, да молод Бог.
Ребе каплю в оборот —

Боженька, что смотришь в рот?
Ребе пьет, ребе пьет —
Дождь-то льет, а гром-то бьет.
Уговор дороже драхм!
Небо в крап – и ребе в храп.

Как улочки забавны вновь,
Как весел весь народец,
И денежка из давних снов
Здесь прилавкам бродит.
Ах, как легко на сцене той
Мои сгорают свечи,

И спорят с Откровением
Там на моем наречье.
Хоть просыпаясь, плачу я,
Зато смеюсь во сне так,
Что полны мои ящички
Приснившихся монеток.

Суй кутенка в корзину бабка,
Брось мусолить Коран свой, шапка!

Что, какие стихи, не парься,
Пенься, штоф, поросенок, жарься!

Ты веревочкой мне не вейся,
Вечность, прочь! Самобранка, действуй!

Ну к чему тут музыка, дочка?
Юбка, мнись, отодвинься, кочка!

Агнец, чаша, хлеб в вине,
Им воздастся, но не мне.

Здесь не кровь, а просто мед,
Под окном Иуда ждет.

Сыр и серп вступают в брак,
Остальное сказки, брат?

Чаден, сперт пасхальный дух!
В третий раз кричит петух.

Раз имам меня спросил, спросит
вдруг иван: правда ли, что в вас Мессия,
или вы – обман? Но в столбцах заплесневелых
выдоенные кем-то пущены мы вдело. Выдуманные,
что несемся в маскхалатах, как в халатном сне, Пецис,
Йецис, Макс&Мориц, веселы, как снег, не на той войне мы
стынем, с нами пополам сам не хочешь ли в пустыню, алейкум’-с-салам!
но к твоим колготкам белым, выдуманная, карабин несу с прицелом,
выдуман и я; Алла’ алим, байты биты белые во мне, с кем
за Ригу будем квиты, на какой волне? что в твоем мне
делать свитке, ангел Азраил, обобрав меня до нитки,
мой свинец остыл, как же быть? А веселиться,
всем нам жестко стлать: «Исполать вам,
виселицы!» – «Тебе исполать!»

Я нес глагол давно и подвернул лодыжку,
держал я слово, но подвела одышка,
как в финской бане пар, не мóя, нёбо сушит,
так мотыльков угар немóе небо тушит,
чужой контекст кипит
в пустых руках, что стигмы,
грамматика вопит
без парадигмы,
дрожат губенки, врут: вдруг лопнут;
на камне выбит слог,
Бог – вот он.

Веди слонов от Инда, прись табунами из Китая ордой, вот-вот нас одолеет Саладин, мост за мостом, за замком замок тлеют, oh pretre Jean, давай же, с полдня или полночи, форсируй Нил или Тигр и Евфрат, нас Саладин вот-вот. Ты где запропастился, Престер Джон?

Умру, не увидав Господня гроба, но Акру удержу, я Акру удержу, давай же, вызволяй крест, что на моем плаще, ты где запропастился? ин шаа’а-л-ЛааИ, ты должен, Престер Джон.

Нью-Йорк, и шестьдесят какой-то год. Он в лавке латыша. Впервые со смерти матери. «Янка, здравствуй! Ты где запропастился?» Он берет брошюру из Риги. Тонут страницы в длинных черных пальцах.

Есть особый любовный час: августовская нега, маятники весны молчат перед осенним бегом, занавесившаяся голова удары усталых весел, заневестившаяся трава жар запоздалых чресел, угольки из горна к губам крон золотистых веток – послеобеденная волшба, последнее солнце лета.

То жмудский дождь, считаешь? И в нем закаты тают; российские льны стонут, и в них рассветы тонут; пусть улицы углов полны, в конце увидим волны, с лесами мачт над головой, мы – воробьи на мостовой, мы друг для друга пища, один другого ищем.

День Яна, о: как хлещет дождь, как губы липнут к чаркам. А в знойном Вифлееме ночи жарки, жарки, жарки. Кого-то вверх, кого-то вниз – что движет нами? Дух же! Сияют на небе огни, что видишь там – звезду же. Твой пласт не перепахан, нет – хоть близок, не укушен. И топью цепкою след в след бредут, стеная, души.