Екатерина Люмьер - Цветок Зла

Он уступил мне, и я чувствовал отголоски его благодарности и спокойствия. Но еще до первого вздоха, уже принадлежавшего мне, тело пронзила мучительная боль. И я обнаружил себя не в тишине теневого мира, а балансирующим на грани, бьющимся в предсмертной агонии.

Уложив Уильяма на постель и поднявшись, чтобы набросить рубашку, я укрыл его одеялом. Оставалось только ждать, и я не знал, сколько времени было необходимо. На губах застывала кровь из раны, будила голод, отчего зачесались десны и стало сдавливать спазмами горло, но я отошел к столу, на котором стояла бутылка медицинского спирта, который Уильям использовал для опытов, и умыл лицо, а потом прополоскал и глотку. Неприятный вкус притупил желание кого-нибудь отведать.

Я был смятен не только тем, что только что прокусил шею Холта, но и тем, что меня навестил Вильгельм. Об этом я когда-нибудь спрошу самого Уильяма, и я в целом подозреваю, почему такое могло произойти – опять же, повторюсь, как уже говорил в «Любви и Смерти», что я плох и несведущ в делах магических, таинственных и запредельных. Хованский был его частью, беседовал с Уильямом внутри его собственной головы, но я и не предполагал, что обмен опытом и знаниями, как это окрестил мой милый, переходил в то, что Вильгельм – часть его души? – мог завладеть физическим телом, и он был способен вновь, пусть и ненадолго, вернуться в мир живых.

Полностью одевшись, я сел на край кровати, наблюдая за Уильямом. Он был без сознания, словно бы спал. Мое собственное обращение было другим, неестественным – если оно вообще может быть естественным – и я не имел ни малейшего понятия о том, как все будет происходить с Холтом: будет он биться в агонии, будет изнемогать от боли и лихорадки, станет кричать или плакать, продлится она долго или нет. Шаг был сделан, и больше не было возврата. Меня стращали последствия, в голове рисовались самые жуткие картины. Я думал, а что если Уильям умрет по моей вине, ведь его тело могло не выдержать этой муки; а что если он обратится в вампира и сойдет с ума быстрее, чем сможет взять верх над новой сущностью; а что если у меня не получилось его обратить, а только искалечить, принести боль. Множество других мыслей, других исходов, возникали в моей голове, пока я сидел на постели и смотрел на его мертвенно-бледное лицо, на безвольные конечности и практически не вздымающуюся грудь.

Вид Уильяма всколыхнул во мне воспоминания о том дне в Куртя-де-Арджеш.

Я не чувствовал время. Впрочем, оно длилось бесконечно долго, когда я находился в замке и практически не покидал не то, что его пределов, а северного крыла, где до сих пор находится скелет Вильгельма. Точнее, его остатки, под грудой камней. Замок лежит в руинах, и мы направляемся туда, чтобы просто взглянуть. Впрочем, я отвлекся.

В ту ночь я вспомнил не просто Куртя-де-Арджеш, а день повешения. Едва ли я когда-то забывал, и вряд ли смогу когда-нибудь забыть. В моей жизни не было ничего страшнее момента, когда я взял его мертвое тело на руки, чтобы сбежать прочь от всего и вся. Вильгельм был теплый, и еще минуту назад он был живой. Это было страшно.

Даже куда более страшно, чем когда мне передавали о смертях моих новорожденных детей. Я не был женат, вы прекрасно об этом осведомлены, но, как вы понимаете, я не был обделен женским вниманием, а по молодости – я все-таки тоже был юн и куда более взбалмошен, чем стал к сорока годам, – я тоже совершал ошибки и творил глупости. Я часто слышал фразу, что хоронить своих детей страшно. Нет, мне не было страшно. Потому что я не любил ни их матерей, ни их самих. Я слукавил в «Любви и Смерти», сказав, что детей у меня не было – не хотел слишком углубляться в свою жизнь до обращения, не видел в этом никакого смысла. Я не утаил лишь то, что своих детей иметь я не хотел. Впрочем, этому желанию я не изменяю и никогда не изменял. Хотя, последние четыреста пятьдесят восемь лет это уже никакого значения не имеет.

Сложные были времена, страшные, когда все страны грызлись за территории, за вероисповедание, за власть. Будучи господарем Княжества Валахия, я не имел права на слабости, как точно подметил в предыдущей части Уильям, а потому не заводил интрижек, лишний раз не отвлекался от государственных дел и старался сохранять не только спокойствие и холодный разум, но и холодное сердце. Невозможно править княжеством, когда в твоей голове сидят одни лишь мысли о том, как украдкой поцеловать возлюбленного советника. И множество лет спустя все было иначе: можно сесть вместе у камина, разговаривать о чем угодно, целовать друг друга в любую минуту и любить. Я больше не был господарем, а он не был моей правой рукой, и больше не было восставших бояр, Сулеймана Великолепного и вечных поборов Османской Империи. Были только мы и мир, и мы не тревожили друг друга.