Екатерина Люмьер - Цветок Зла

Его ладонь накрыла мою шею. Джонатан прикоснулся пальцами к яремной впадине и проследил ключицу.

– Ты добился своего, – его голос прозвучал не громче шепота. – Ты ведь понимаешь, что ничего прежнего уже не будет. День закончится, твоя кровь остынет, ты станешь зверем. Готов ли ты к этому?

– Готов ли ты, Джонатан, – до меня наконец окончательно дошло. – К тому, что со мной станет? – Я отвергал сомнения, но хотел убедиться. Кажется, я смотрел на него так жалостливо, что лицо Уорренрайта смягчилось, а взгляд потеплел.

– Я никогда не смогу быть к этому готовым, но я не оставлю тебя, даже если ты решишь вырезать весь Лондон и меня заодно. Ты должен знать, что я встану на твоем пути, если ты будешь подвергать себя опасности, если будешь переходить допустимую грань.

Начиная понимать, почему он так оттягивал этот момент, и почему он был решительно против моего скорого обращения, меня самого посетило сомнение, ведь, если мне казалось, что все будет достаточно просто с физической точки зрения, я не задумывался о том, что мне предстоит пережить коллапс собственного сознания. Ведь я должен был перестать быть человеком на всех уровнях. Изменится не только мое тело, но и разум. Точнее, я мог лишиться его вовсе.

– Ты станешь вечно голодным и безумным зверем, для которого будет иметь значение лишь жажда, для которого любовь и дружба не будут значить больше ничего. Это не навсегда, но долго, пока ты не справишься с тем новым, что будет тебя отравлять изнутри.

Я опустил глаза и обнял Джонатана, чего, казалось, он даже не ожидал. Его руки сомкнулись за моей спиной, и я был прижат к его груди, скрытой под тонким хлопком домашней рубашки.

– Ты боишься? – Его голос прозвучал мягко, словно он пытался меня успокоить.

– Боюсь, – через несколько вдохов я ответил, – но не того, что со мной станет.

– А чего же?

– Что ты перестанешь любить меня, когда я стану тем, что ты описал. – Лишь со временем я научился говорить вслух вещи, которые меня тревожили. Ибо, если я молчал, это лишь усугубляло ситуацию.

– Какое же ты все-таки дитя, Уильям, – Уорренрайт вздохнул и погладил меня ладонью по спине. – Этого не будет.

Я поверил. Впрочем, мне не оставалось ничего, кроме как верить ему. Потому что верить в себя, себе или во что-либо другое в подобной ситуации я попросту не мог.

– Я не дам безумию забрать тебя, – Джон отстранился и на его лице появилась улыбка.

У меня не осталось слов, а потому я подался назад, чтобы шагнуть ближе к кровати и забраться на нее, попутно устраиваясь на одеяле, сбрасывая покрывало на пол. Если это был мой последний раз, пока я был человеком, я хотел получить столько удовольствия, сколько было возможно. И если бы мне пришлось просто умереть, не перерождаясь в новой сущности, мне было бы абсолютно не жаль.

Джонатан избавил меня от брюк и нижнего белья, оглаживая тело ладонями. Его руки согревались от прикосновений к моей коже. Он никогда не раздевался до последнего. Бывшему господарю Валахии нравилось разоблачаться под пристальным взором своего советника. Я притянул его к себе для глубокого и влажного поцелуя. Каюсь, падок на подобное. Он не любил целоваться нежно и медленно, касаясь губами с некоторой целомудренностью: Уорренрайт вел за собой, целовал настойчиво, иной раз не давая вздохнуть. Но бывали и мгновения, когда на него также находила пресловутая нежность, и он был осторожен и бережлив, мягок и ласков. Он воспитывал в себе эти качества, ведь, по сути, он всегда был князем, и не имел права испытывать слабость духа любого толка.

Его губы исследовали мою шею, касались ключиц, а руки продолжали ласкать уже абсолютно крепкую плоть: пальцы касались обнаженной и увлажнившейся нежной кожи. Иногда он отпускал ее, чтобы подготовить меня к проникновению – в этом не было уже необходимости спустя столько времени, но он никогда не исключал этот шаг.

Я отпускал мысли, отпускал себя и растворялся в том, что происходило с нами в тот самый момент. Когда моего естества коснулось горячее дыхание, и оно оказалось внутри мягкой и влажной теплоты, я наконец-то смог позволить себе невиданную роскошь – перестать думать. И наконец-то освободиться от собственной головы в последний раз.

Вильгельм смеялся. Вильгельм всегда смеялся в моей голове, когда я стеснялся, когда ощущал неловкость рядом с Джонатаном, обнажаясь перед ним днем, даже в полумраке, когда задернуты шторы, чтобы ни один луч солнца не проник в комнату.