Екатерина Люмьер - Цветок Зла

Я сидел в кресле, глядя на огонь в камине, чувствуя, как он выжидающе и с нетерпением на меня смотрел. Согласитесь, все было достаточно логично, понятно и просто: девятнадцатый век идет на убыль, как и молодость Холта, мы остались вдвоем на этом свете, и чего ему было, собственно, терять? Я прекрасно понимал умом, что все правильно и вовремя, но если мне, как разумному существу, эта мысль не претила, то, как любящему – крайне. Я совершенно не хотел подвергать продолжительным мучениям своего возлюбленного. Да что лукавить. Я не хотел снова видеть его бьющимся в агонии и умирающим. Одного раза мне было достаточно.

В моей жизни не было ничего больнее, чем наблюдать за тем, как твоего самого близкого человека ведут на эшафот и вздергивают перед толпой. Не самое приятное впечатление, которое преследовало меня в первое столетие практически постоянно. Это было не просто тяжело, это сводило с ума. Образ искалеченного – лишившегося глаза и с изуродованным телом – Вильгельма являлся мне в отражениях зеркал, в которых не был виден я сам. Я разбил стекла окон в своем замке, когда мне казалось, что я видел родной силуэт. Даже самое безобразное и противоестественное создание может сходить с ума от горя.

А потому я колебался и тогда, уже будучи совсем далеко во времени и в пространстве от тех событий. Прошло так много лет, что воспоминания из-за срока своей давности стали своего рода страшной сказкой. Словно бы моя покойная матушка рассказала мне на ночь о чьих-то гнусных деяниях. Мне иногда и самому не верится, что это правда произошло со мной и с человеком, которого я так самозабвенно любил. Есть поверье, что настоящая любовь всегда трагична. Возможно. Но мне не хотелось этого вновь.

Теплые руки Уильяма обняли меня со спины, отвернувшегося к камину, глубоко задумавшегося. Он обвил мои плечи, прижимаясь грудью ближе, прислоняясь подбородком. Я же все также молчал, не зная, как же мне все-таки стоило поступить. Я знал ответ «как», но боялся и хотел отступить, отказать. Но, будучи в здравом уме и твердой памяти, я не хотел отпускать эту просьбу, поскольку давно настало время что-то изменить. Это был значимый шаг. Не менее значимый, чем брак, в который мы вступили более века спустя.

Все должно было измениться. И я боялся этих изменений. Я уже обращал людей в вампиров, но мне не было надобности следить за ними, обучать чему-то, и вообще как угодно принимать участие в их бессмертном существовании. Я даже не уверен, что все из них дожили до того дня. Но в этот раз все было совершенно иначе. Уильям, изучивший мое тело уже вдоль и поперек своими экспериментами, приблизительно представлял, что его ожидало впереди, после того, как мои зубы сомкнутся на его шее, и после того, как он проведет всю ночь – быть может, и не одну – агонизируя от мучительной боли. Даже если его тело и разум выдержат, если он обратится в вампира, наступит один из самых тяжелых периодов нашей совместной жизни. Я должен был создать хищника, беспощадное и вечно голодное создание, которое не умеет контролировать свою жажду крови и убийства, у которого полностью отсутствует голос разума.

Если я и мог испытывать страх, то сейчас это был именно он. Страх и осознание того, что я в любом случае, сейчас или позже, все равно обреку его на чертовы страдания, на которые был обречен сам, и коих не пожелал бы никому.

Уильям отпустил меня, запечатлев поцелуй на виске, и ушел на кухню, чтобы приготовить горячего чая. Чтобы оставить меня наедине с мыслями. Он, как и всегда, без единого слова понимал, что мне было так необходимо.

Я встал, а потом вышел из поместья на улицу, где медленно падал снег. Ветра почти не было. Снег для Лондона – редкость, но в своих краях я видел его предостаточно. В лесу царило безмолвие, когда белая пелена укрывала склоны гор около моего замка. Здесь же не было дикого леса, но был разбит роскошный сад, отделявший земли Холтов. Я сошел с крыльца, чтобы пойти в сторону небольшого пруда в стороне от левого флигеля поместья. Там стояла скамейка, но я предпочел взобраться на большой валун, оставленный у самой кромки воды.

Меня окутала тишина. Над головой было черное небо, сплошь усыпанное яркими звездами. Здесь не было ни души, не доносилось ни единого звука. Я остался наедине со своими сомнениями, которые должен был разрешить.

Я смотрел на черную замерзшую гладь пруда и слушал ночь. Мы с ней были наедине так долго, что я научился ее понимать, научился с ней молча беседовать. В то мгновение тишины и уединения я не думал о том, чего мне не хотелось, даже не думал о том, как разумнее стоило поступить. Я внимал тишине, освобождая мысли, успокаивая вечный двигатель в своей голове, который изводил меня так быстро и беспощадно. Когда голос в голове успокаивался, когда он практически замолкал или хотя бы нашептывал, я мог ясно и чисто взглянуть на ситуацию. Это помогало успокоиться и прийти к душевному равновесию. Я не отличаюсь особой эмоциональностью, не стараюсь лишний раз драматизировать или же забираться в дебри сознания, но подобные моменты выбивают меня из колеи.