Екатерина Люмьер - Цветок Зла

Когда ты смотришь на падающий снег, когда вдыхаешь свежий воздух, голова проясняется, и становится намного легче. Словно бы все вопросы и проблемы отходят на второй и третий планы, и остается лишь мгновение, когда ты пребываешь наедине с вечностью.

Безвыходности не существует. Есть лишь выход, который нам не по душе. Кажется, я когда-то уже говорил эту фразу, и, если так – повторю ее вновь. Я ведь всегда знал, что этот день придет, и что мне всегда будет казаться «рано». Но уже не рано. Уильяму двадцать восемь. Мы могли бы подождать до тридцати, но в этом не было никакого смысла. Для него по крайней мере. Я придерживался другого мнения. Мне хотелось, чтобы он как можно дольше был человеком: грелся на солнце, занимался изучением всего и вся, был частью этого мира – его мира. Но Уильям считал иначе, и я не мог его за это винить – это было его право. Он мог распоряжаться своей жизнью – и смертью – как ему хотелось. Честно говоря, я и сам не думал, что увязну в болоте нерешительности настолько. Впрочем, вести армию на верную смерть было намного легче, чем осознавать, что ты должен прокусить шею своему возлюбленному.

Меня страшила его боль. Страшило, как он будет вырываться из моих рук, как он будет кричать или стонать, когда его пронзит боль от нанесенной мной раны. Бьющийся в конвульсиях с закатывающимися глазами Уильям был сродни моему ночному кошмару. Как же мне этого, черт возьми, не хотелось! Одно дело, когда любовь всей твоей жизни стонет под твоими руками от удовольствия, другое – не в силах стерпеть муки от увечья.

Я провел в одиночестве не менее получаса, чтобы потом вернуться в теплое поместье, стряхивая с волос снег. Уильям сидел в своем кресле, закутавшись в плед, смотря на огонь и уже допивая чай.

То, что мы не можем или не желаем сделать сегодня, обязательно отложим на завтра. А потом и на следующую жизнь. Мои колебания были понятны и естественны, ведь ничто человеческое мне ни чуждо – все-таки я родился человеком, и я умел чувствовать.

Я подошел к нему, чтобы запустить ладонь в кудри, пропустить мягкие пряди сквозь пальцы – ему нравилось, когда я так делал. Прежде, чем я должен был ввергнуть его тело в наиболее болезненное и неприятное состояние, я посчитал необходимым – даже желанным – доставить ему удовольствие. Спешить было некуда. Нас никто не ждал. Для всего мира мы едва ли существовали. Впрочем, мир был сам по себе, а мы пребывали друг с другом. Четыре года все вокруг было за границами нашего собственного мира.

Он доверился мне целиком. Доверить свое тело – одно, доверить душу – иное. Но доверить свою смерть – это дар. Дар, которому нет цены.

– Я обдумал твое решение, – я наконец-то к нему обратился. Оказалось, прошло около часа с тех пор, как он высказал свою просьбу.

– И что ты решил сам? – Холт повернулся, поднимая на меня взгляд. В нем не было нетерпения, но было осмысленное ожидание. Желание наконец-то узнать мой ответ.

– Я не могу подвергнуть тебя такому мучению, – я выдержал паузу, наблюдая за тем, как его лицо стало принимать куда более пасмурное выражение, но потом я договорил: – не приласкав.

Уильям расцвел. Он улыбнулся так широко, так довольно. Его настроение изменилось за доли секунды, стоило мне только положительно ответить на его просьбу. Я присел на подлокотник его кресла.

– И где же? – Рука Уильяма легла на мое колено, поглаживая поднялась по бедру, остановившись.

– Где захочешь, – я усмехнулся. Едва ли в этом доме осталось хотя бы одно место, где бы мы не занимались любовью. – На что у тебя только хватит фантазии.

– А где бы хотел ты? – Его ладонь поднялась еще выше, чтобы накрыть мой пах. Ненавязчиво и тепло.

– Где угодно, – я накрыл его ладонь своей и прижал ближе, чтобы он мог почувствовать мою плоть сквозь плотную ткань костюмных брюк.

– Но? – Видимо, что-то в моем голосе его смутило.

– Но тебе стоит выбирать место не где бы ты хотел, чтобы я взял тебя, – тронув легкой рукой его щеку, я закончил: – А где бы ты хотел умереть. Пускай и в моих объятиях.

Спальня была самой уютной комнатой во всем поместье. Мы первым делом обжили ее, въехав в фамильный особняк. Я настоял на том, что у нас должна быть собственная комната, в которой мы могли бы проводить время с удовольствием и покоем. В одном углу стоял большой дубовый стол, на котором лежали книги и бумаги, где покоилась моя скрипка, и находились некоторые образцы экспериментов и посуда для оных. Мы восстановили мою лабораторию в одной из отдельных комнат, чтобы я иной раз мог запереться и заняться своими опытами, не беспокоя Джонатана. У окна стоял пюпитр с нотной тетрадью, в которую я редко, но записывал приходившие в голову этюды.