Екатерина Люмьер - Цветок Зла

Пока Джонатан был полностью поглощен тем, что доставлял мне удовольствие, я протянул к Вильгельму руку, беззвучно позвав его, чтобы он обратил на меня внимание. Он только горько улыбнулся, прижал руку к груди и благодарно кивнул. Я отдал ему в распоряжение свою плоть и кровь, позволил ему выбирать, что говорить и что делать, на долгие минуты словно бы впав в глубокий сон. В последний раз. Мои руки и губы принадлежали ему, его слова звучали моим голосом, и полнота ощущений от соития с Джонатаном – тоже.

Вильгельм остановил Джонатана – все это я узнал лишь потом, когда у меня восстановились воспоминания – и, тронув его лицо ладонями, привлек к себе ближе, чтобы, пропустив пальцы сквозь волосы, сперва зарыться в них носом и втянуть воздух, и поцеловать в лоб, так целомудренно и нежно. Мои пальцы прикасались к щекам и подбородку, оглаживали шею, пока Хованский любовался чертами лица Джона, а потом, привлекая еще ближе, стал целовать его губы, оторвавшись лишь раз на тихое:

– Мой господарь… – надломленный, пропитанный нежностью и болью голос заставил Джонатана насторожиться, спросить все ли в порядке, но ответом ему служила только улыбка, полная затаенной печали. Но Джонатан узнал всю правду намного позже.

Вильгельм был опытнее меня в любовных делах, несмотря на то, что сам провел в постели с Ионом достаточно мало времени, пока его не казнили. Мы были вместе четыре года, но мне порой казалось, что Хованский знал, как прикоснуться и как поцеловать, как заставить Джонатана испытать острое удовольствие, намного лучше меня.

Испытывал ли я ревность? Нет. Разве можно ревновать к части собственной души – а порой казалось и вовсе воображения – которая имела такие же притязания на возлюбленного, как и ты сам? И пусть мы были разделены надвое, отрицать того, что мы изначально были едины – глупо, да и я по-настоящему чувствовал всю ту любовь, которую испытывал Вильгельм к Иону. Если бы не Хованский, у нас бы не было будущего. Они всего лишь оба были бы мертвы от рук восставших бояр, а я бы, пожалуй, может быть, и не родился.

Я помнил, как он опрокинул Джонатана на спину, седлая и притягивая для нового глубокого поцелуя, насаживаясь на его плоть. Его движения были плавными, а стоны тихими, но несдержанными. Он запрокидывал голову или же целовал шею Уорренрайта, впивался пальцами в его плечи или же оглаживал сильную грудь. Вильгельм то замедлялся, то двигался быстрее, заставляя своего господаря подаваться навстречу все быстрее, сжимая ладонями бедра.

Джонатан был сам приятно удивлен подобной прыти, не чувствовал неладное – не уверен, спросите у него самого – но с чувством отвечал на ласки, позволяя Вильгельму в моем теле творить с нем все, что заблагорассудится. Не хватало только перезвона украшений, когда Хованский особенно истово двигался. Удовольствие и близость с возлюбленным заставили чародея забыться, отпустить тоскливые мысли об исчезновении, чтобы насладиться сполна, приняв право последней ночи.

Когда все закончилось, когда и в камине не осталось огня, и в них обоих он тоже притих, Вильгельм лежал на груди Джонатана, прижавшись щекой к горячей коже. Чувствовать немертвую плоть возлюбленного живой, в которой он пребывал сам, было для него лучшим прощальным мгновением.

– Ион, – он обратился к Джонатану, повернувшись и приподнявшись на локте, чтобы второй рукой коснуться его лица, как и в самые первые секунды своего пребывания в моем теле. Мои глаза, как мне сказал потом Уорренрайт, когда я все ему рассказал, были полны той самой призрачной тоски, а потому у Джонатана не оставалось сомнений, что происходило на самом деле, но оставалось лишь убедиться.

– Да, – он сам протянул руку к моему лицу, отводя влажную прядь, спавшую на левый глаз, – мой князь без княжества? – Его голос был тихим, пусть и удивленным, но со скрытым пониманием. Едва ли Джонатана что-либо уже могло удивить.

– Прости меня за то, что я с тобой сотворил, – Вильгельм прикрыл глаза и горячие слезы упали на грудь Уорренрайта.

Призраки не приходят просто так, не являются и не обращаются за ненадобностью, не ищут общества ни не-мертвых, ни живых. И Джонатан, как никто другой, это понимал. А потому он подался ближе, чтобы прикоснуться губами ко лбу и произнести:

– Прощаю.

И Вильгельм, притянув его для последнего поцелуя, спустя несколько мгновений растворился, шагая за край в привычный мир теней, где мы вскоре должны были встретиться.