Екатерина Люмьер - Цветок Зла

Не найдя в себе сил сидеть на постели и смотреть в бледное лицо Уильяма, наблюдая за тем, как на его лбу выступает испарина и он начинает заходиться в горячке, я вышел из комнаты и вернулся с глубокой миской холодной воды и тряпицей с кухни. Пододвинув кресло от камина к постели, я устроился так, чтобы на моих коленях находилась посуда, и я мог дотянуться до лица Холта.

Рана, казалось, багровела, начинала сочиться не кровью, но лимфой, а то и вовсе гноилась. Мне не казалось, что подобная рана могла быть столь опасна, но, как я узнал от Уильяма, изучавшего меня вдоль и поперек, во мне было не просто что-то инородное на метафизическом уровне, но в венах находился яд, отравляющий живое существо, и только от степени опустошения тела от крови зависел исход – станет человек вампиром или же просто умрет.

Я не задумывался о том, кого убиваю, после того, как окончательно убедил себя в том, что для существования мне категорически необходимо пить человеческую кровь. У меня не было иного выбора, да и даже если бы он был, меня все устраивало. Я убивал детей, женщин и мужчин, молодых и старых, девственниц и искушенных. Всех, кто попадался, когда я был голоден. И, возможно, вы сейчас где-то возмутились в глубине души, или же воскликнули: а как же гуманизм?! Ведь это неправильно – убивать детей, не видевших жизнь. Убивать я могу кого угодно, кровь от этого не меняется, и вкуснее она из-за личностных качеств не становится. И нет, поверьте, меня не мучает совесть от слова совсем. И я отвечу почему. Не потому, что мне наплевать на чужую жизнь. Мне просто не наплевать на свою собственную.

Возможно, многие сейчас воззрились на страницы с удивлением или отвращением. Поверьте, я заслуживаю и того и другого, и мне даже лестно. Если у вас возникли мысли о том, что у меня должен быть какой-либо «кодекс чести», какая-либо мораль и гуманистические принципы, то, смею вас огорчить – не должны. Откуда им взяться, если мое существование само по себе – одна сплошная дьявольщина? Мне совершенно глубоко безразлично все, что не касается жизни, блага и процветания единственного важного для меня существа на земле. Я не должен беспокоиться даже о вашей жизни, мой дорогой читатель, и если я когда-нибудь вас убью, просто знайте, что вы продлили мою бессмертную жизнь. И точка. Мир безжалостен, а я тем более не исповедую десять речений¹. Преследуя свои цели, уважая свои принципы и взгляды, я поступаю лишь так, как считаю необходимым. Осуждение – лишь закономерная реакция человека, не принимающего и не понимающего вас. Поверьте, вы бы тоже убили за возможность жить. Защищаясь ли, по принуждению жажды или по какой другой причине.

Уильям очень долго не приходил в сознание, не меньше трех суток, а потому у меня было много времени обдумать самые различные происшествия и возможное развитие событий. Я сидел подле него и думал, думал, думал. То обрабатывая рану, то стараясь сбить жар, я не замечал, как сменялись дни. Только шторы успевал задергивать, когда холодный утренний свет начинал проникать в комнату.

При всей моей безнравственности и распущенности, при всей инородности и противоестественности, я испытывал любовь, которую действительно пронес через триста сорок – тогда – и почти четыреста шестьдесят – сейчас – лет. По молодости я был наивен и влюбчив, но все это было детскими шалостями, а потому не задумывался о том, что такое любовь настоящая. Она не пламенная и безудержная. Она не болезненная, словно от тебя отрывают кусок за куском и тебе же скармливают, а ты давишься и рыдаешь от боли в глотке.

Она правильная, и ты ощущаешь это всем своим существом. Даже мертвым, даже противоестественным. Звучит до ужасного слащаво, я знаю, но, повторюсь, ничто человеческое мне не чуждо. Ни любовь, ни жалость, ни надежда.

Мне было больно на него смотреть. Я чувствовал, как меня вновь поглощает ночь до скончания времен, как угасает его свет и все то прекрасное, чем он украсил мою жизнь, полную тоски и скорби. Я остался один в огромном темном мире снова. Когда-то под леденящим сводом тьмы, со снами о смерти, что являлись мне каждый день, я свыкся с тишиной и безмолвием, растворился в пустых коридорах моего замка, «заживо» похоронил себя в подвалах каменной громады.

В те три ночи, пока Уильям не приходил в себя, а я умывал его лицо ледяной водой, когда температура все повышалась, а рана и кровоточила, и стала гноиться; когда дыхание было едва заметным, а пульс практически не прощупывающимся; когда за столько лет мне впервые стало по-настоящему страшно, я мог лишь надеяться. Надеяться всем своим существом, молить и Дьявола, и Господа – ибо у меня не оставалось больше ничего другого – и ждать.