Иосиф Гальперин - Между Белой и Черной

У определителя (такой громоздкий аппарат на холодильнике «Бирюса») остался дежурить оперативник, я выскочил во двор – хотелось то ли еще раз поспрашивать соседских девчонок, то ли просто побыть без наблюдающих глаз. От меня ничего в тот момент не зависело, все, что можно, я уже запустил в действие. Когда младшей дочери, Маше, делали операцию на горле, от меня тоже ничего не зависело, но она была в руках людей, которые точно не хотели ей зла. И когда она вернулась из больницы со шрамом на детской тонкой и длинной шее, вдруг навстречу ей выползла в коридор, шаркая когтями, ее черепаха Чапа. Среди зимы, в разгар спячки! Значит, живое чувствует беду. Может, оно способно её отвести? Я стоял у старого тополя во дворе нашей многоэтажки, наверное, он остался еще от старой жизни, от прежних частных домов, и я погладил его по шершавой коре: «Старик, если можешь помочь – спаси девочку, верни ее…»

Девчонки нашлись через двадцать часов после пропажи– они были на даче у знакомых, откуда нельзя было позвонить. Мобильных телефонов тогда не то что у нас – и в Японии не было.

– Гаффууур! – выпевала Света молодому мужу, томно вытягивая в трубочку пухлые губы. Это были первые молодожены нового издательского дома, их дверь была напротив нашей на верхней площадке подъезда. Томность быстро истаивала, Гафур начал пить, за нашей дверью, прямо на площадке, иногда слышались скандалы. В квартире, которую получила мать молодой жены, скандалить было не с руки.

Однажды я поздно возвращался с дежурства по номеру, на перилах полусидел, пьяно пользуясь возможностями своих длинных ног, Гафур. Света ему что-то втолковывала. Спустя полчаса сквозь дверь донесся шум, через минуту позвонили. Это была Света, а внизу на ступеньках этажом ниже, прямо под перилами мычал Гафур. Я помог Свете его поднять и дотащить наверх, до квартиры, до постели.

Где-то уже ночью вновь звонок. На пороге неодетая Света: Гафуру плохо! Вызвала скорую с нашего телефона, а меня попросила помочь. Гафур не дышал, я стал массировать ему грудь, нажимал на ребра и тогда, когда пошла розовая пена с губ и мне стало ясно, что массирую я уже мертвого. Скорая подтвердила: упав метров с трех на ступеньки, он получил перелом основания черепа…

А через пару месяцев, возвращаясь с дежурства, я наткнулся на Свету, страстно шептавшую в объятиях незнакомого парня. Они стоя, не снимая пальто, приспособились стонать все на тех же ступеньках. Еще через пару месяцев парень стал новым мужем Светы.

И вот зачем, не отпускало меня, жил Гафур, зачем были у него такие длинные ноги, широкая улыбка и твердые ребра? Со временем пропало детективное желание приписать молодой жене вспышку ненависти, толкнувшую мужа через перила. Кажется, понял, что в любом случае, задуманном или нет, это выверт судьбы, кувырок ее по ступенькам. С тех пор я стал проговаривать про себя, представлять в картинках не свое внезапное, но возможное исчезновение, а как это может выглядеть со стороны. Собрал, обмозговал все впечатления от ранее виденных смертей, получил новый страх. Стал бояться умереть не подготовившимся, нелепо, некрасиво, грязно…

Проще всех умирал отец. До последнего взгляда, до последнего моргания, мига светились его светло-зелено-карие глаза, он уже не стеснялся немощи своего истонченного тела. К пятому (или шестому?) инфаркту накопился опыт пребывания в реанимации. Я три дня поил его соком из пакета (видишь, какую редкость для Уфы привез!), когда он забывался, читал книжку в мягкой обложке, вместо того, чтобы просто смотреть на него. Учиться. И еще, дурак, все еще не отошедший за неделю от «победы над красно-коричневыми», от удачи – никто так и не посмел штурмовать построенные по моей инициативе баррикады на Никольской, у здания «Эха Москвы» – гордился перед ним: смотри, меня узнал реаниматолог, вспомнил экологические митинги. Будто известность сына могла помочь отцу, если последняя артерия, способная принимать лекарства, – подключичная – отказывалась их нести рвущемуся сердцу. Руки мои ощутили слабый толчок – и все.

Мама пережила его ненадолго. Отхлопотала по памятнику, все еще переживая волю отца, оставившего место на кладбище для себя рядом с бабушкой, но не подумавшего о месте для матери. А потом мама тихо сказала, прямо подняв глаза: «Зачем мне жить?» Почему-то, вообще, от ушедших близких людей в памяти наиболее точно остались глаза. Наверное, потому, что жизнь была в них.

Мамина смерть пришлась на руки Лены. Мама всю жизнь вздрагивала, вспоминая страшную и долгую болезнь своей матери, легшую дополнительным камнем на ее эвакуированную юность. Диабет, ударивший по всему маминому организму, был по-другому страшен, но именно ожидавшиеся ею мучения ее миновали.