Иосиф Гальперин - Между Белой и Черной

От общего к частному не каждый сможет обратно пройти, в отсутствии прямой применимости беда философии и прочей мудрости, а живет-то – каждый. Но не каждый читает книжки и\ или смотрит на небо. Скорее всего, вне каждой личности и нет никакого смысла, он заложен в ее движении, изменении, росте. Чем врачи и ученые не могут инструментально заниматься. Литература, в лучшем случае – подсказчик, но на аналогиях долго не протянешь, а если и сумеешь проникнуться чужими чувствами, рискуешь обеднить свои. Медицина, в крайнем случае – прикладное душеведение, психотерапия. Впрочем, религиозные ритуалы – то же самое. Духом в общей массе молящихся заниматься не выходит, можно лишь организовать экстатическую «духоподъемность», которой на трезвую голову рискуешь сам не поверить. Личный духовник – это какой-то инструмент принуждения, обтесывания. А я почувствовал, как моя информационно-эфирная частица (душа?) рада присоединению к всеобъемлющему и при этом внимательному ко мне сообществу, но не растворению в небытии.

Вернуться к нашей реальности мне помог своей трепотней сосед через койку. Не помню, как его звали (именно в прошедшем времени, потому что почти уверен, что до сегодня он не дожил), помню его живую пластику. Движения одноногого сангвиника, давно обжившегося в хирургических палатах, прыгающего с костылем, рассматривающего снятый протез. Его культя, и так короткая, как заячий хвост, всё гнила, процесс грозил перекинуться на вторую ногу, он рассуждал о необратимости гниения со знанием дела – и улыбался. Не унывал, пока жив. Может быть, он, при дневном уже свете, дополнительно поколебал мой страх смерти.

Потом этот черно-золотой коридор вернулся – уже в самом обыкновенном сне после моей командировки в прифронтовое Кодорское ущелье. Я даже стих о том сне написал (а о первом «сне» пишу впервые через тридцать лет), только вот не испытал эйфорию вновь. Сон, пусть и такой четкий, пусть и осознанный потом, и описанный, – это только сон, а не полет от своего наглядного тела.

Возвращался я и в больницу к Аркадию, полушутя радовался, что он специализировался на конечностях, а не на голове, не то страдал бы мой рабочий орган от имеющегося в больнице блата. Хворь переходила, как переминалась, с ноги на ногу, вот когда я снова вспомнил неунывающего соседа по палате! За пару лет я провел на костылях больше года. Меня переводили с этажа на этаж, из гнойной хирургии в ревматологию, а ноги продолжали пухнуть. Ко мне водили, как в анатомический театр, студентов-медиков целыми группами, накрашенные девичьи пальчики стройными фалангами погружались в мои инфильтраты. Раньше подобные подкожные рыхлые бугры они могли видеть только на иллюстрациях в учебниках. Иногда я оказывался дома, в отпуску. Поднимаясь на пятый этаж, промахнулся костылем мимо ступеньки – и вновь увидел контраст черноты и обжигающих звезд. Реальность искр из потемневших глаз была ощутима, как никогда: сломал нос в трех проекциях. …

Вылечился, лишь когда сам сообразил, что источник гнили – не в ногах. Рентген нашел гнойник под зубом, удалили – и долой костыли. Вот что значит, на самом деле, «в зуб ногой»! Теперь надо было учиться ходить, а ноги после гипса и инфильтратов походили на какой-нибудь пустой сказочно-восточный хурджум – кожаный мешок на палке. И я поехал в Крым, к родителям парня, которого недавно принял в редакцию после журфака. Прожил у них месяца полтора, дважды в день ходил на море, а оно было в четырех километрах от дома. Много плавал, особенно под водой, бил острогой рыбешек и таскал рапанов. Домой вернулся бронзовым не только по цвету и по собственным ощущениям гудящей силы – и на сторонний взгляд мускулы, казалось, колокольно звенели. Поэтому не составило труда уговорить Любу отпустить со мной на будущее лето дочек в Крым, в Приветное – в бывший татарский Ускут. Теперь Лиза каждый год вывозит туда свою семью, теперь она учит свою Варю жизни без удобств, как я учил тридцать лет назад ее.

Как раз Лиза и обусловила, непреднамеренно, мою вторую попытку вступить в контакт с чем-то запредельным. Она кончала школу, начиналось лето. Пошла в гости к подружкам. Исчезли они уже вместе. А вокруг Уфы именно в то лето стали находить следы деятельности маньяка, я по газетной привычке был хорошо о ней осведомлен. Две девочки растерзаны там-то, одна – там…

Самый дикий страх поднял волосы на затылке, но не парализовал. Я стал звонить по всему спектру правоохранителей, благо тогда у меня с башкирской милицией еще были деловые отношения. Батальон МВД вышел на прочесывание, на моей кухне присоединили к телефону редкую тогда штуку – определитель. Вдруг подружек похитили и бандиты захотят позвонить и потребовать выкуп. Резон был такой: по тем временам я был в республике заметной фигурой, дикие отморозки могли решить, что денег на дочку журналист найдет.