Иосиф Гальперин - Между Белой и Черной

И я умирал. Попадал на тот свет, правда, пока не навсегда. И все из-за ерунды – из-за футбола.

Команда Дома печати играла в футбол на снегу. В эту морозную субботу кеды и шерстяные носки не защищали ноги, да еще перед тем, как выйти левым защитником в хоккейную коробку, я толком не размялся. И при легком касании сзади лопнул, как басовая струна, мой левый «ахилл». Ступня повисла под углом в 135 градусов, когда я попытался поднять колено. Аркадий Рось, приехавший за мной прямо в редакционный кабинет, куда я как-то доковылял от близкой коробки, сказал, что операция неизбежна. Будем пришивать сухожилие к мышце, пятку к голени. Однокласснику и соратнику по КВНу я доверился не столько потому, что за прошедшие со школы годы он стал хирургом-травматологом республиканской больницы, сколько оттого, что связь ступни с остальной ногой явно отсутствовала.

Оперировал не сам Аркадий, а его заведующая – дама с большим опытом и не меньшим бюстом. Я запомнил склоненное надо мной лицо анестезиолога – соседа по дому, сына моей наставницы в «Ленинце», – и бестеневые лампы медленно закружились. Потом я увидел распростертое на столе собственное тело, услышал разговор Аркадия с начальницей о сложности случая…

И полетел по абсолютно черному коридору. Соскучиться не успел, не знаю, сколько времени прошло до появления золотого света. Он не резал глаза в темноте, а мягко, как живое свечение, рисовал проёмы дверей по бокам коридора и впереди – контур закрытой двери, куда летел я. Из боковых дверей появлялись полупрозрачные тени – хорошо знакомые мне (но как бы не имеющие имени!) родные люди, я вроде бы спрашивал, можно ли мне остаться с ними, рвался поговорить. Они признавали меня с радостью, но вроде бы отвечали, что мне сперва надо дальше – к тем дверям, там, мол, решат, куда меня определить, и исчезали, пересекая коридор. «Вроде бы» – потому что не уверен, звучала ли речь или мы общались без нее. Хотя какие-то звуки, наверное музыка, были.

Но вдруг, почти у самой назначенной двери чувство безграничного счастья поколебалось, меня кто-то разворачивал обратно. Исчез золотой свет, а за ним – и темнота. Я увидел сидящего у моей кровати в палате Аркадия с вопросительно-озабоченно поднятыми бровями, а глаза у него всегда смотрели печально, несмотря на масляный блеск. И я обиделся на него за то, что не дал досмотреть такой прекрасный сон. Пытался даже канючить – ну что, тебе жалко? Сон не вернулся, я потом много дней, может – неделю, старался не разговаривать с Аркадием. Лежал на спине, гипс на всю ногу – от стопы до паха – не давал пошевелиться, и тосковал по черно-золотому полету. Чувство родства и близости к давно умершим людям осталось уже навсегда, но никогда больше не было таким ярким и непосредственным, как в полете над хирургическим столом.

Когда я смог приподниматься, то увидел, пока медсестра меня обтирала, что по плечам и, очевидно, по спине в симметричном порядке рассыпаны темно-желтые кружочки, как оттиски монет. Спросил, что это, сестра пробормотала что-то невразумительное. Спустя несколько дней напряженных размышлений (последствия наркоза сказывались на быстроте соображения) я понял, что эти синяки неспроста. И спросил Аркадия. Он отвел глаза. Лишь потом я узнал, что соседский парень, журналистский сын, что-то не рассчитал с наркозом или не учел какие-то мои особенности. И релаксанты, которые должны были, расщепившись через определенное время, бесследно раствориться в крови, остались в ней действовать, не давая работать мышцам, отвечающим за легкие. В результате я не мог дышать самостоятельно пятьдесят пять минут после окончания операция. Отказывался. Вот Аркадий и щипал меня, возвращая из черноты. Спас одноклассник, ведь была вероятность, что на постороннего человека другие врачи махнули бы рукой. Уходит – и уходит…

С тех пор частенько просыпаюсь от ощущения остановившегося дыхания или сердца, уже привычной командой сознания запускаю мотор вновь. Но никаких запредельных картин при этом не вижу, никто никуда меня не зовет. Я и сейчас не знаю, хотя моя старшая дочь Лиза стала сотрудником академического института и пишет докторскую по физиологии мышления, были это картины, вызванные, подобно наркоманским, дозой наркоза, или я наблюдал иную реальность. Не хочу знать, может быть – боюсь разочароваться.

Иногда чувства важнее. Да и не знают ученые о нашем мозге (и об устройстве, и о работе) пока ничего концептуально железного. Чувствами не занимаются, занимаются эмоциями, то есть проявлениями чувств, если раньше о человеке говорили «чувствительный», теперь еще с большим снисхождением говорят «эмоциональный» (а бедные безграмотные подростки из этого слова даже культ сделали). Из триады страхи-страсти-стрессы массовое сознание видит лишь последнее, стремясь свести явление к реакции, смысл к механизму. От частного к общему…