Сергей Ермолинский - Синее море

Но почему опять этот женственный образ? Почему — он? Вспоминается другое — дедовское, простецкое: «Рубили деды сруб горючий и пели о своем Христе»…

Ж е н я. Никто не пел. Мерещится. Страшно.

И оба они исчезают. Темно, тихо. Потом возникает гул голосов. Свет — и теперь почти вся сцена раскрылась перед нами. Это — «Дом искусств» (или нечто другое, похожее и типичное, как в Питере, так и в Москве, в те годы). Непрерывная толчея. Люди, люди. Начиная от центра, тянется длинная очередь с котелками и с сумочками, с бидончиками и банками. Некоторые проходят с мисками и тарелками, уже наполненными кашицею. Кто-то кушает стоя или на ходу. П о э т ы, п о э т и к и, п о э т е с с ы, п о э т е с с и к и, л и т е р а т о р ы, убеленные сединами, с т а р у ш к и и совершенные ю н ц ы, некоторые в полувоенном, в красноармейском, и очень много порхающих, оживленных д е в и ц.

Р а з г о в о р ы в о ч е р е д и. Вы здесь хвоститесь?

— За мною Михаил Кузмин.

— Этой поэмой он плюнул в лицо самому себе, а не нам.

— Интеллигентному человеку читать «Двенадцать» так же неприлично, как читать, простите, Маяковского.

— Что сегодня?

— Пшенная.

— О господи! Опять пшенная!

— Благодарите бога, что не ячневая со жмыхом.

— Чему, чему мы отдавали жизнь, помыслы, мечты?

— Читайте господина Блока!

Торжественно проходит П о э т в рваных солдатских обмотках и во френче из бильярдного сукна, держа миску с кашей. Вокруг него вьется стайка девиц.

П о э т в о б м о т к а х (притворяясь изысканным) .

В о ч е р е д и. Вы не скажете, а мне дадут кроме моей собственной порции порцию Михаила Леонидовича Лозинского? Он мне поручил.

— Получают только лично и по талонам.

Появляется Д е в и ц а с б а н т о м. Вокруг нее п о д р у г и. У всех миски с кашей. Они едят на ходу.

Д е в и ц а с б а н т о м.

В о ч е р е д и. Форменное стиховое умопомешательство!

— Голоду, знаете ли, всегда сопутствует тиф, отсутствие спичек и устная поэзия.

— И за кашицею потерянная честь!

— Совершенно верно.

Снова появляются д е в и ц ы, уже с пустыми мисочками, тщательно их вылизывая, и о чем-то шепчутся, хихикают.

Д е в и ц а с б а н т о м.

Ушли в глубину сцены.

С т а р у ш к а (вбегая, взволнованно) . Где-то выдают талоны! Где выдают талоны?

В о ч е р е д и. Вы с ума сошли! Куда вы идете? Там завершаются занятия литературной «стюдии»!

Слышен разбойный свист. Старушка мечется.

П и с а т е л ь в о б л е з л ы х б о б р а х. Диспут подходит к концу. Утверждаю, без городового русской литературе не обойтись.

Появляется И м а ж и н и с т — напомаженный пробор посередине, в руках цилиндр.

И м а ж и н и с т (проходя и обрастая девицами) .

(Повернувшись к очереди.) В истории отметится особо, что в Москве неозаумник и филолог Некий провозгласил анафему заумнику Крученых: «Траклен-тракли-баба́, та́ба, дзи́н гитара, дли́нга, ди́нга, Калужа!..» (Надел цилиндр и вышел.)

В очереди. Ну, знаете, это уже полный маразм.

— Не скажите. В нем что-то есть. Это московский имажинист.

— У нас в Питере, по крайней мере, сохранилась хоть видимость царскосельского изящества, а там…

— Во всех случаях предпочту любую нахальную версификацию политическому предательству.

— Совершенно справедливо.

— Я выйду на секунду. Запомните, я за вами.

— Сделайте одолжение, мадам, прошу.

— Все шумят — Блок, Блок! А вот Андрей Белый, знаете ли, тоже хорош — читает лекции в Пролеткульте!