Сергей Ермолинский - Синее море

Стемнело. Зажжена настольная лампа. Блок склонился над рукописью, пишет. Входит Л ю б а.

Л ю б а. Опять будешь не спать всю ночь?

Блок молча кивнул.

Так нельзя. Ты доведешь себя бог знает до чего. Глаза воспаленные, взгляд потусторонний…

Б л о к. Но это мое время, Люба. Другого у меня нет.

Л ю б а. Еще бы! Ужас подумать! Сто комиссий, сто заседаний! Зачем это все, зачем?..

Б л о к (не отвечает, что-то аккуратно зачеркивает и вписывает, весь ушел в работу) . Так… так…

Л ю б а (присела, сидит молча, тихо, потом начинает плакать) . Я не могу больше.

Б л о к (рассеянно) . Что случилось?

Л ю б а. Понимаю, всем сейчас трудно. Вчера забежала к Олечке Глебовой-Судейкиной и застала ее за мытьем кухни. Вечером ей надо было танцевать в «Привале комедиантов», и она плакала над своими красивыми руками, покрасневшими и распухшими. Меня тоже иногда покидает мужество, когда я чищу селедки. Их запах, их противная скользкость. Стою на коленях и потрошу на толстом слое газет, на полу, а потом надо бежать на концерт. А селедки — основа. На них можно опереться. Нет, я не об этом. Все это вынесу. Но пойми, жить больше вместе с твоей мамой я не могу. Надо что-то придумать. Ты пойми. Ну пусть она считает, что я некрасива, зла, неразвита, бездарна…

Б л о к (так же рассеянно) . Она этого не считает.

Л ю б а. Не в этом дело. Перед другими она даже восхищается мной. Я не обращаю внимания. Я понимаю, она недавно из нервной санатории. Но каждый день, каждый день… Ведь у меня тоже нервы! Я в кухне готовлю, страшно тороплюсь, прибежав пешком из Народного дома с репетиции и по дороге захватив паек пуда полтора-два. Несла на спине с улицы Халтурина. Стою у плиты. Тошнит от селедок. Входит Александра Андреевна. «Люба, я хочу у деточки (то есть у тебя) убрать, где щетка?» — «В углу, на месте». — «Да, вот она. Ох, какая грязная, пыльная щетка, у тебя нет чище?» У меня уже все кипит от этой «помощи». «Нет. Вечером обещала принести Матреша». — «Ужас, ужас, — это Александра Андреевна, поводя презрительно носом. — Ты, Люба, не слышишь, как от ведра пахнет?» — «Слышу». — «Надо бы вынести». — «Я не успела». — «Ну да, все твои репетиции, все театр, дома тебе некогда». Трах — терпение мое лопается, я почти выталкиваю ее, я кричу!.. Ты слышишь, ты осуждаешь меня?..

Б л о к (странно смотрит на нее) . Люба, сегодня я — гений.

Часы глухо выбивают полночь.

Д в е н а д ц а т ь.

Л ю б а. Я, я, я буду это читать!..

Она будет читать «Двенадцать» много раз — в клубах, на эстраде, на литературных вечерах, но у нас, в нашем спектакле, поэму прочтут несколько актеров (она будет в их числе). Исчезнет квартира Блока, и на сцене, бликами освещенной, — и там, и здесь, и ближе, и в глубине сцены — они прочтут поэму (не всю, с сокращениями, но так, чтобы сохранился ее ритм и ее сюжет). Это перекрестное чтение будет контрастно, как и сама поэма, ибо тут: и грозное — ШАГ ДЕРЖИ РЕВОЛЮЦЬОННЫЙ, БЛИЗОК ВРАГ НЕУГОМОННЫЙ… КТО ЕЩЕ ТАМ? ВПЕРЕДИ? — и — СНЕГ КРУТИТ, ЛИХАЧ КРИЧИТ, ВАНЬКА С КАТЬКОЮ ЛЕТИТ, ЕЛЕКТРИЧЕСКИЙ ФОНАРИК НА ОГЛОБЕЛЬКАХ… АХ, АХ, ПАДИ!.. — С ЮНКЕРЬЕМ ГУЛЯТЬ ХОДИЛА, С СОЛДАТЬЕМ ТЕПЕРЬ ПОШЛА — и снова — РЕВОЛЮЦЬОННЫЙ ДЕРЖИТЕ ШАГ, НЕУГОМОННЫЙ НЕ ДРЕМЛЕТ ВРАГ… — и святотатственно, ужасно — ТОВАРИЩ, ВИНТОВКУ ДЕРЖИ, НЕ ТРУСЬ! ПАЛЬНЕМ-КА ПУЛЕЮ В СВЯТУЮ РУСЬ, В КОНДОВУЮ, В ИЗБЯНУЮ, В ТОЛСТОЗАДУЮ!.. ВПЕРЕД, ВПЕРЕД, РАБОЧИЙ НАРОД… ЭХ, ЭХ, БЕЗ КРЕСТА… ТРАХ-ТАХ-ТАХ… ТОЛЬКО ВЬЮГА ДОЛГИМ СМЕХОМ ЗАЛИВАЕТСЯ В СНЕГАХ… И вдруг, перед последнею строфой 12-й главы, возникают Б л о к и Ж е н я в крылатке, как это уже было в метельную ночь (в первом отделении). Они останавливаются, и Блок, всматриваясь, вытягивает вперед руку. Там, наверно, ветер, ветер, метель, метель…

Б л о к. Ты видел? Что это там? Какое-то светлое, мерцающее пятно! Оно неудержимо тянет к себе. Плещущие флаги? Сорванный ветром плакат? Пятно растет. Вереницей идут люди. Ветер, ветер. А дальше?.. А впереди?.. Какой-то нимб возникает… Неужели не видишь?..

Ж е н я. Там ничего нет, Саша, тебе мерещится.

Б л о к. От этого отделаться нельзя.