Ежи Довнар - Полтергейст

Старик: Простите, но насколько я знаю, художника этого изрядно побили, но он остался живой.

Голос: Я тебе говорю – для меня, для меня он помер. Причём, навсегда.

Старик: Не буду спорить, Вам виднее. Если можно в данном случае употребить это слово. Вот кто, действительно, помер, – уж не знаю, для Вас или от Вас – хотя его смерть отстоит от Вашей на целых 94 года, так это – если мне не изменяет память – певец группы «Bonej M» Бобби Фаррелл, кажется, так его звали. И случилось это 30-го декабря 2010 года и именно здесь, у нас в Петербурге.

Голос: Абсолютно верно. А почему, знаешь?

Старик: Нет.

Голос: А потому, что песню обо мне пел нехорошую. Про мои, якобы, сплошные гулянки да разврат, а про хорошие дела ни слова. Про заступничество, например. Да, чернили меня все, кому не попадя ещё при моей жизни, а уж после смерти – так во сто крат. За правду и за то, что был против войны. Говорил я «папе», не встревай ты в неё, всеми способами старайся отвадить неприятеля. На любые провокации отвечай молчанием, пусть даже с проигрышем. Но в глубине души, как воспитанный в воинских традициях, он хотел войны и не послушался мудрого совета, встрял. А чем всё закончилось? Помню, после отступления наших войск из-под Варшавы «папа» вызвал меня в два часа ночи к телефону. Он был очень взволнован и говорил, что готов повеситься, так как Вильгельм предполагает учредить самостоятельное Польское государство. Такого унижения он не сможет перенести… А я ответил ему: – Ты сам должен был полякам даровать самостоятельность. Но теперь имей мужество. Если ты вернешь Польшу, то ты ей дашь всё. Они такие же славяне, как и русские, и должны себя чувствовать хорошо.

Старик: Ну, сейчас-то они чувствуют себя, действительно, хорошо, и без Ваших тогдашних советов. А советы-то зачастую исходили от человека разгульного, малограмотного, к тому же не смыслящего в военном деле. (Пугается своих слов)

Голос: Во-первых, этими своими словами ты оскорбляешь меня. А, во-вторых, брехня всё это. Малограмотным я, конечно, был, им и остался, но вот что касалось России, чувствовал я все беды и радости её, как никто другой.

Старик: Извините меня, ради Бога. Ну, с Россией, ладно, а вот то, что говорили про Ваших поклонниц, – неужели и это выдумка?

Голос: А что ты имеешь в виду?

Старик: Ну, к примеру, то, что, якобы, поклонницы Ваши дарили Вам всё, что ни попросите, целовали Вам сапоги, стригли Ваши ногти и зашивали их себе на память, как талисман или оберег. Не говоря уже о «свальных грехах» и прочих «шалостях» с Вашим участием.

Голос: Может, и зашивали, не знаю, не подглядывал. И что касается этих самых грехов по женской части, не отпираюсь, монахом не был, хотя преувеличено до невозможности. А вот всё остальное сплошные наветы и наговоры.

Старик: А вот то, что Вас не сожгли при Керенском, а, будто, перезахоронили в Мартышкино, – это тоже неправда? Или как? Называют фамилию Вашего двойника, якобы, это был петербургский мещанин Щетинин. Так вот он вместо Вас и был, говорят, сожжён.

Голос: А вот это не богоугодное дело. Убили меня, ладно, может, и было за что. Но вот сжигать труп – не по-христиански это. Не угоден я был тем, в ком не узрел врагов своих – это и было моим главным просчётом в жизни. Другим помогал вознестись на вершину лестницы, а сам вот упал с неё и разбился вдребезги. Ладно, ненавидел меня младший Юсупов, – было за что, не отрицаю. Съездить при всём бомонте по физии, такое не прощается. Но ведь он был гомиком, полез ко мне на маскераде, переодевшись цыганкой. А я что, ласкаться с ним должен был, что ли?

Старик: Обидно, согласен. Но теперь Вам, конечно, не понять, то ли Вас убрали во имя пользы государства, то ли Вы кому-то очень мешали, то ли Вам просто отомстили.

Голос: Отчего ж не понять. Ясное дело, сложил свою голову во имя отечества. В шестнадцатом году выдохлась Россия в войне, нечем было воевать, не хватало снарядов, винтовок, патронов и надо было мириться с немцем за всякую цену. Я за это и ратовал. Не было б тогда ни революций, ни гражданской войны, ни большевиков у власти. Да, потеряли б какую-то территорию, так её, вон, сколько в Сибири-то незаселённой – иди, засевай, паши, благоустраивай. Столыпин переселил туда тридцать тысяч душ, планировал сто тридцать, так не дали довести реформу до конца, застрелили.

Старик: Ну, наверно, не всё так было просто тогда, как Вы сейчас об этом рассуждаете.

Голос: Знаю. Не просто, очень даже не просто всё тогда складывалось. Но из двух зол надо было выбирать меньшее.