Внучка: Обо мне?
Старик: Да, о тебе. Я написал за свою жизнь свыше пятисот портретов: какие-то из них удачные, какие-то менее, а вот портрет своей внучки написать не могу. Не получается, и всё тут. И вот сейчас, к сожалению, тоже.
Внучка: Теряешь квалификацию, Хэмингуэй.
Старик: Возможно. Но, скорее всего, дело в чём-то другом, а вот в чём – не могу понять. Ты, кстати, поливала сегодня «ваньку-мокрого»?
Внучка: Поливала, конечно. Попробуй его не полей, сразу начнёт чахнуть. Между прочим, на кончиках его листьев появилась откуда-то роса.
Старик: Роса, говоришь? А знаешь, что это означает? Это означает, что к вечеру будет гроза, что довольно редкое для нашего города явление – или какое-нибудь другое ненастье. Вот так. Ладно, на сегодня хватит. (Встаёт из-за мольберта, откладывает свой инструментарий, подходит к внучке) Вот смотрю я на тебя – а такая возможность у меня представляется всё реже и реже – и хочу запомнить, как ты выглядишь. Ведь не сегодня-завтра в твоей жизни произойдёт сумасшедшее ускорение, и тогда поминай тебя, как звали. Время начнёт рваться в клочья, все события переместятся в компьютер, жизнь станет поверяться исключительно айпедом и мобильным телефоном. Будет терять смысл понятие «уклад жизни» – он просто рассыплется вдребезги. И весь твой Хэмингуэй с его галереей портретов и живописи забудется, если к тому времени не умрёт досрочно.
Внучка: (дёргаясь справа налево, как бы разминая застывшие члены) C чего это ты взял? Ты не умрёшь. Ты останешься в своих портретах и живописи, (с иронией) как многие великие. Более того. Твоё имя будет занесено золотыми буквами в каталоги мировых шедевров, и будут продавать тебя на аукционах за баснословные деньги, и будешь ты с того света заглядывать в этот мир и удивляться тому ускорению, про которое ты только что говорил.
Старик: Твои бы слова, да Богу в уши. Беги! Ведь пока родители в разладе, у тебя масса дел: с утра две пары английского, через пять минут с кем-то встреча, а ещё через пять две встречи подряд, потом дискотека и так далее, и так далее, и так далее.
(Внучка целует деда, хватает сумку и выбегает из комнаты, бросив на ходу «Пока!» Старик подходит к самовару, наливает в чашку заварку, разбавляет её остывшей водой, начинает в раздумьи пить. Раздаётся грохот, похожий на отдалённый раскат грома. Через какое-то время он повторяется, причём его сопровождает человеческий смех и вульгарное хихиканье. Создаётся такое впечатление, что происходит всё это здесь, в этой комнате, только в разных углах поочерёдно. Потом со стены падает картина, за ней другая. То же самое происходит и со стеллажом, с которого слетают две статуэтки и бутылка. Ничто, казалось бы, не должно предвещать случившегося: не началось землетрясение и не видно пакостливых рук, провоцирующих всё это. Старик недоумённо оглядывается вокруг себя, пытается что-то понять, затем подходит к лежащей на полу бутылке и наклоняется, чтобы поднять её. Из бутылки вырывается вдруг пламя, как будто в ней самовоспламенился бикфордов шнур, и она с шипением, зигзагообразно, начинает перемещаться по полу. На фоне этого шипения слышится голос, спокойный, среднего регистра, с характерным сибирским «оканьем»).
Голос: Вот ты думаешь, что всё это чьи-то проделки. Ан-нет, здесь, в этом доме, я хозяин и остаюсь им по сегодняшний день. А, стало быть, что хочу, то и ворочу.
(Старик крестится, увидав и услышав такую чертовщину. Поворачивается к источнику звука и как зачарованный, но отнюдь не перепуганный, постепенно догадываясь, с кем имеет дело, заворожённо начинает вслушиваться в каждое слово. А голос, тем временем, продолжает)
Подойди к мольберту. Ты увидишь на нём того, кто с тобой сейчас говорит.
(Старик медленно подходит и не верит своим глазам: на холсте, где он несколько минут тому назад рисовал свою внучку, чётко обозначился портрет Григория Распутина, писанный в 1914 году художницей Еленой Клокачёвой и хранящийся сегодня в Государственном Эрмитаже.)
Вот ты художник и наверно знаешь, что ещё задолго до тебя здесь жил другой художник. Он рисовал меня в разных позах, потом продавал и зарабатывал на этом неплохие деньги. Уже после моей смерти, разумеется. В период нэпа. Простить этого я ему не мог, а после того, как он отказался продать мою спальню священнику, тем более. Помер он, причём насильственной смертью. От нанесённых побоев.
(Старик вспоминает про этот случай, о котором он слышал от соседей, затем читал в интернете и, обретя самообладание, а, главное, будучи несогласным, вступает с Распутиным в диалог).
Читать дальше