Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

Те же самые чувства – верность и преданность поэта своей сестре – выражаются в двух лирических стихотворениях: «Стансы к Августе» и «Послание к Августе», напечатанных в 1816 г.

Здесь Козлов, к сожалению, слишком далеко отступил от подлинного байроновского текста, имеющего особенное значение. Вот дословный перевод этой строфы:

«Как уже было сказано, была одна нежная грудь, соединенная с его грудью узами более крепкими, нежели те, какие налагает церковь; и, хотя без обручения, эта любовь была чиста; совершенно не изменяясь, она выдержала испытание смертельной вражды и не распалась, но еще более укреплена была опасностью, самой страшной в глазах женщины. Она осталась тверда – и вот, пусть летит с чужого берега к этому сердцу привет отсутствующего».

Предполагают, что в этой строфе, как и в «Стансах к Августе», заключается намек да «единственную важную клевету», говоря словами Шелли, «какая когда-либо распространялась насчет Байрона». По замечанию Эльце, «стихотворения к Августе показывают, что и ей были также известны эти клеветнические обвинения, так как никаким другим предположением нельзя объяснить заключающихся здесь намеков». Кольридж, однако, полагает, что достаточно было одного только факта – что г-жа Ли сохранила близкие дружеские отношения к своему брату в то время, когда все общество от него отвернулось, – чтобы подвергнуть ее всяким сплетням и обидным комментариям, – «опасности, самой страшной в глазах женщины»; что же касается клеветнических изветов иного рода, если они и были, к ним можно было относиться или только с презрительным молчанием, или с пылким негодованием.

«Замок Драхенфельз стоит на самой высокой из числа «семи гор» на берегах Рейна; он теперь в развалинах и с ним связано несколько странных преданий. Он первый бросается в глаза на пути из Бонна, но на противоположном берегу реки; а на этом берегу, почти напротив Драхенфельза, находятся развалины другого замка, называемого «замком еврея», и большой крест, поставленный в память убийства одного вождя его братом. Вдоль Рейна, по обоим его берегам, очень много замков и городов, и местоположение их замечательно красиво». (Прим. Байрона).

«Памятник молодого и всеми оплакиваемого генерала Марсо (убитого при Альтеркирхене, в последний день четвертого года францусской республики) до сих пор остается в том виде, в каком он описан. Надписи на памятнике слишком длинны и ненужны: довольно было и одного его имени; Франция его обожала, неприятели изумлялись ему; и та, и другие его оплакивали. В его погребении участвовали генералы и отряды обеих армий. В той же могиле похоронен и генерал Гош, – также доблестный человек в полном смысле этого слова; но хотя он и много раз отличался в сражениях, он не имел счастия пасть на поле битвы: подозревают, что он был отравлен.

Отдельный памятник ему поставлен (не над его телом, которое положено рядом с Марсо) близ Андернаха, против которого он совершил один из наиболее достопамятных своих подвигов – наведение моста на один рейнский остров (18 апреля 1797). Вид и стиль этого памятника отличаются от монумента Марсо, и надпись на нем проще и удачнее:

«Армия Самбры и Мези своему главнокомандующему Гошу».

Это – и все, и так быть должно. Гош считался одним из первых францусских генералов, пока Бонапарт не сделал всех триумфов Франции своею исключительною собственностью. Его предполагали назначить командующим армией, которая должна была вторгнуться в Ирландию». (Прим. Байрона).

«Эренбрейтштейн, т. е. «широкий камень чести», одна из сильнейших крепостей в Европе, был лишен укреплений и разрушен французами после заключенного в Леобене перемирия. Он был – и мог быть – взят только или голодом, или изменою. Он уступил первому, а также и неожиданности нападения. Я видел укрепления Гибралтара и Мальты, а потому Эренбрейтштейн не особенно меня поразил; но его положение, действительно, командующее. Генерал Марсо тщетно осаждал его в продолжение некоторого времени, и я ночевал в комнате, где мне показывали окно, у которого, говорят, он стоял, наблюдая за успехами осады» при лунном свете, когда одна пуля ударила как раз под этим окном». (Прим. Байрона).

«Часовня разрушена, и пирамида из костей уменьшена до очень незначительного количества бургундским легионом на службе у Франции, который старался изгладить это воспоминание о менее удачных набегах своих предков. Кое-что все-таки остается еще, не взирая на заботы бургундцев в продолжение ряда веков (каждый, проходя этой дорогой, уносил кость к себе на родину) и не менее извинительные хищения швейцарских почталионов, уносивших эти кости, чтобы делать из них ручки дли ножей: дли этой цели они оказывались очень ценными вследствие своей белизны, приобретенной долгими годами. Я рискнул из этих останков увести такое количество, из которого можно, пожалуй, сделать четверть героя: единственное мое извинение состоит в том, что если бы я этого не сделал, то ночные прохожие могли бы употребить их на что-нибудь менее достойное, нежели заботливое сохранение, для которого я их предназначаю». (Прим. Байрона).