Джордж Байрон - Чайльд Гарольд

«Non movero mai corda
Ove la turba di sue ciance assorda». [179]

Взошел на Мост я Вздохов, где видны
По сторонам его дворец с темницей
И, крыльями веков осенены,
Вздымаются громады из волны,
Как бы волшебной вызваны десницей.
Улыбкой славы мертвой озарен
Здесь ряд веков; тогда с морской царицей,
На сотне островов воздвигшей трон —
Крылатый Лев царил в тени своих колонн. [180]

Цибеле, порожденной океаном, [181]
Она подобна – госпожа морей
И сил морских с короною своей
Из башен горделивых. В ней приданым
Добыча войн была для дочерей.
Лились с Востока все богатства в мире
На лоно к ней; к себе она царей
Звала на пир, являяся в порфире,
И честью все они считали быть на пире.

В Венеции замолкла песнь Торквато, [182]
Безмолвно правит гондольер веслом,
Здесь в разрушенье – не одна палата,
Нет песен неумолчных, как в былом,
Искусство, троны – гибнут без возврата.
Живет природа, красота – жива,
Им памятна Венеция – когда-то
Край вечных карнавалов, празднества,
Как шла о том по всей Италии молва.

Есть обаянье в ней, что нам дороже
Побед и героических теней,
Во тьме скорбящих об утрате дней,
Когда со славой царствовали дожи.
Падет Риальто, но бессмертны в ней
Трофеи наши – Мавр и Шейлок. Зданья
Они – венец; пускай волной своей
Все смоют здесь века до основанья —
Пустыню населит лишь их существованье.

Созданья духа в существе своем
Бессмертные – струят потоки света
И нас дарят отрадным бытием.
Мы – тленного рабы, и без просвета
Влачили б жизнь, но образы поэта,
Вражды людской смягчая остроту,
Дают возможность нового расцвета,
И заполняют сердца пустоту,
Давно увядшего еще в своем цвету.

Таков приют дней юных и преклонных;
Сперва – Надежда, позже – Пустота
Ведут к нему. Плоды чувств утомленных —
Ряды страниц, а в их числе – и та,
Что предо мной. Прекрасней, чем мечта,
Порою все ж действительность бывает,
И сказочного неба красота,
Созвездий тех, что Муза рассыпает
В своих владениях, – ей в блеске уступает.

Как истина, являлись мне во сне
Иль наяву подобные виденья,
И уходили, словно сновиденья.
Пусть это – сон, еще живут во мне
Те образы и – таковы вполне,
Какими их я видел временами.
Но пусть они уходят! В глубине
Рассудок трезвый управляет нами
И называет их болезненными снами.

Я научился языкам другим,
Среди чужих не слыл я за чужого,
И оставался дух собой самим.
Не трудно обрести отчизну снова,
Чтоб жить с людьми, иль жить, как нелюдим,
Но там рожден я, где в сердцах народных
Таится гордость бытием своим;
Покину ль остров мудрых и свободных,
Чтоб новый дом найти за далью вод холодных?

Родимый край любим, быть может, мной,
Расстанься, – дух мой на чужбине с телом
Вернулся бы мой дух к стране родной,
Когда б он мог за гробовым пределом
Сам избирать приют себе земной.
Пусть с языком родным в воспоминанье
И я живу, но если жребий мой
Со славою моей – в согласованье,
Так скор его расцвет и быстро увяданье.

Когда забвеньем буду удален
Из храма, где чтут имена покойных,
Пусть лавр венчает более достойных,
Мой холм пусть будет надписью почтен:
«У Спарты есть сыны славней, чем он». [183]
Любви я не ищу, и терны гнева,
Которыми я в кровь был уязвлен,
Они – от мной посаженного древа:
И лишь таких плодов мог ждать я от посева.

Вдовеет Адриатика в печали,
Не повторен венчания обряд,
На Буцентавре снасти обветшали [184] —
Заброшенный вдовой ее наряд;
Как жалок ныне Лев среди громад
На площади, куда с мольбой смиренной
Шел император. Завистью объят,
Стоял там не один монарх надменный
В дни пышности ее и славы несравненной.