Семен Кирсанов - Лирические произведения

Над самолетом —
солнце близко,
внизу —
туманная погода.
А я в уме писал записку
друзьям
двухтысячного года.

Мы с вами,
будущие люди,
все разберем и все обсудим,
и все поправим, все наладим, —
мир
будет светел и наряден.

И пусть в другом тысячелетье
нет наших нынешних знакомых, —
мы в этом новом
Новом Свете
себя почувствуем как дома.

Пусть трудно тем,
кто был допущен
смотреть и вглядываться дальше,
перед стихами о грядущем —
высотные громады
фальши.

Но что в своей семье стесняться, —
теперь вы знаете,
что делать,
а ваши дни нам часто снятся,
как Вере Павловне
в «Что делать?».

И мы ведь были сном о чуде,
ведь до семнадцатого года —
такие ж
«будущие люди»
мы с вами были для народа.

За век до штурмов и нашествий,
свой горький день опережая,
писал те главы
Чернышевский
с целинных наших урожаев.

Для нас
знаменами алели,
в подполье с Лениным трудились,
себя для нас
не пожалели,
чтоб завтрашние мы родились.

И впредь —
у вас над головами
такое ж точно солнце будет,
ведь мы
одно и то же с вами,
родные будущие люди.

У вас такие ж точно руки,
и вас мы кличем,
зааукав;
вы — наши дети,
наши внуки,
вы — наши дети наших внуков.

Тут бой идет
грознее Библий,
тут нами строится преграда,
чтоб ваши бабки
не погибли
от термоядерного ада.

Для вас
мы выходили в поле
под шум уборочных орудий,
чтоб вам не знать
голодной доли,
родные будущие люди.

На этом свете ненаглядном
нам приходилось ушибаться;
мы ошибались
так наглядно,
что вам легко не ошибаться.

Но мы за будущее бились,
за вас,
железом и словами,
чтоб матери в отцов влюбились,
чтоб забеременели
вами;

чтоб кислород
остался тем же,
каким он был от Сотворенья,
у нас в Москве,
у них на Темзе,
у всех — на Сене и на Рейне.

Ведь ваших сыновей дыханье
мы отстояли в этом веке…
Так посидите
над стихами,
закрыв воспоминаний веки.

Их написал я над Ла-Маншем,
под гул винтов,
во время круга…

Друзья,
давайте будем раньше
сквозь время узнавать друг друга!

Острова на Дунае…
Я живу на одном.
Парк стоит, затеняя
мой гостиничный дом.

Клены чем-то похожи
на слоновьи ступни
и морщинисты кожей.
Много помнят они.

Их огромные кроны
шире этих небес;
я любил, удивленный,
их зеленый навес.

Рядом — скошенный бархат
с маргаритками в нем,
скамьи острова Маргит,
пустовавшие днем.

Дальше — место оркестра,
островной ресторан;
там плетеные кресла
прислонились к столам.

По утрам никого нет,
листья падают с крон,
скрипка утром не стонет,
но ворчит саксофон.

Парком острова Маргит
с тихим шепотом шин
шли новейшие марки
иностранных машин.

Выходили из дверец,
под органный сигнал —
в черной паре венгерец
выходить помогал.

Я по острову Маргит
только утром ходил;
лишь в пустеющем парке
я был не один.

Там секретничал шелест,
птица каплю пила,
лезли вверх, копошились
муравьи у дупла.

В круглых ракушках слизни
облепляли ростки…
В этой временной жизни
не знал я тоски.

Только вечером, только
скрипкой взмолится джаз,
и толпа среди столиков
запестреет, кружась,

и заполнятся скамьи,
пустовавшие днем,
где, обвившись руками,
сядут только вдвоем,

только губы прижмутся
к потемневшим плечам
и признанья начнутся
под смычком скрипача, —

из-под клена ночного,
постояв в стороне,
одиночество снова
подходило ко мне.

Начинало сначала,
повторяло все то,
что уже откричало,
превратилось в ничто,

убеждало, тревожа,
шепотком укоризн…
Что же временно? Что же
настоящая жизнь?

Панорама иллюзий —
кленов, замков, реки
или, свитые в узел,
две далеких руки?

Но и вечер не вечен, —
тихнет берег речной;
остров Маргит увенчан
наддунайской луной.