Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

Нам
не до стылого,
нам
не до старого.
Шар
растопыривай!
Небо
распарывай!
Юность
сквозная,
жизнь
раззадоривай, —
черт его
знает,
как это
здорово!

Как я завидую
взвившейся радости!
Я
как прибор
пригодился бы тут,
взяли б меня
как радостеградусник.
Чем я не спирт?
Чем я не ртуть?
Эту глубокую,
темную ширь
я б,
как фиалку,
для вас засушил.

Где ж это
виделось?
Где
хороводилось?
Нам это
выдалась
быстрая
молодость!
Молодость
вылета
в шумное
поле то,
в семьдесят
градусов
верхнего
холода!

Чтобы повсюду
росли и сияли
нашей эпохи
инициалы,
будет написано
сверху небес
здесь
и на блеске
заоблачных сфер —
смелости
С
свежести
С
скорости
С
и радости
Р.

В подземных пластах под новой Москвой,
в гнилом ископаемом срубе,
был найден холодный, совсем восковой
мужчина в боярской шубе.
Он весил без малого десять пудов,
упитанный, важного чину;
ни черви, ни почва, ни плесень годов
не тронули чудо-мужчину.
Врачи с удивлением мерили рост,
щупали мышцы тугие,
одни заявили: — Анабиоз! —
Другие: — Летаргия!

Боярин лежал, бородатый по грудь,
в полном здоровье и силе,
и чтобы усопшего перевернуть,
грузчиков пригласили.
Натерли эфиром лоснящийся зад,
зажгли инфракрасную лампу,
и доктор боярину вспрыснул лизат —
пятнадцать сияющих ампул.
Лизат в инструменте клокочет,
а тот просыпаться не хочет.

Боярин молчит, боярин ни в зуб, —
лежит, как положено сану.
Профессор вгоняет ему в железу
два литра гравидану.
Решили прием увеличить на литр,
уже гравиданом боярин налит,
но все ж от чудовищной дозы
лежит, не меняя позы.
Гормонов ему втыкают в бедро,
рентген зашибают в брюхо,
и физики атомное ядро
дробят над боярским ухом.

Тут грузчик к нему проявил интерес:
— Профессор, да вы разиня!
Со мной при себе поллитровочка есть
из коммерческого магазина. —
Нашли у боярина рот в бороде,
бутылка гулко забулькала, —
боярин светлел, наливался, рдел
и вдруг растаращил буркалы:
— Холопы! — боярин вскочил и оре. —
Замучу! — оряху спросонок. —
Кто, смерд, разбудиша мя на заре?
Гоняхом сюда закусону!

Отъелся боярин, — вари да пеки!
От сытных хлебов беленится,
крадет у соседних больных, пайки, —
вконец обнищала больница.
За ужином требует водки литр,
орет по-церковному в градусе.
И сдали его, как порядок велит,
в Коопхудмузлит,
а там обалдели от радости!
— Чистый боярин! — Худмуз упоен,
ищут боярину место:
и грязен и груб, но все-таки он —
историческое наследство.

И дали жильцу подземных руин
гида из «Интуриста».
И тот объясняет: — Мосье боярин,
вы спали годочков триста.
Москвы не узнаете — долгий срок,
асфальт, фонари повсеместно.
Вот — телеграф, а вот — Мосторг,
а это вот — Лобное место. —
Боярин припал к родимым камням,
ни слова не молвит, а только «мням-мням».
Упал на колени и замер,
и мох обливает слезами.

Боярин по родине начал грустить,
лишился обличия бодрого;
эксперты решили его поместить
в домик боярина Федорова.
Сидит он и жрет грязнущей рукой
свое древнерусское крошево.
Любители ахают: — Милый какой,
обломок проклятого прошлого! —
Славянский фольклор изучают на нем,
и даже в газете объявлено:
«В музее сегодня и ночью и днем
показ живого боярина».

Он как-то «жидом» обозвал одного
явного украинца.
Худмуз восхищается: — Выручка во́!
Боярин доходней зверинца. —
Не раз посетитель наследством избит,
Худмуз восхищается очень:
— Какой полнокровный боярский быт,
живуч, симпатяга, сочен! —
А если доносится мат из ворот,
Худмуз снижается в шепот:
— Тише, боярин передает
свой творческий опыт…

Но вскоре великодержавный душок
закрался в душевную мглу его:
он создал со скуки литкружок
в жанре Клычкова и Клюева.
Боярин скандалит в пивной вечерком
цыгане волнуют боярина,
орет, нализавшись, тряся шашлыком:
— Тапёр, наяривай! —
Изящные девочки ходят к нему,
ревет патефон в боярском дому,
и, девочек гладя и тиская,
боярин гнусавит Вертинского.