Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

Наши части отошли
к лесу после боя;
дорогую горсть земли
я унес с собою.

Мина грохнулась, завыв,
чернозем вскопала;
горсть земли — в огонь и взрыв —
около упала.

Я залег за новый вал,
за стволы лесные,
горсть земли поцеловал
в очи земляные.

Положил в платок ее
холщево́й, опрятный,
горстке слово дал свое,
что вернусь обратно;

что любую боль стерплю,
что обиду смою,
что ее опять слеплю
с остальной землею.

Зияет руинами школа,
семь классов в разрезе стены, —
фугаска ее расколола
стальным кулаком сатаны.

Но школьники без опозданья
приходят в разбитое зданье.

Космическим черным железом
забрызган их опытный сад,
но все же тычинки в разрезе
на взорванных стенах висят.

Едва отгудела тревога,
все сели вокруг педагога.

Урок у обломков строенья,
раскрыты тетрадки для слов,
здесь дети постигнут строенье
живых и любимых цветов.

И водит указкой Светлана
по стеблю и чаше тюльпана.

Отцы их бросаются в пламя,
а им, остающимся жить,
не с бомбами, а с цветами
придется в грядущем дружить.

Над ними качается стадо
серебряных аэростатов…

Севастополь!
Огневая буря!
Глохнет берег
от ревущих бомб,
вздулась бухта,
бурная и бурая,
вспышки в небе
черном и рябом.
Может,
страшным оползнем
обрушатся
и сползут в пучину
берега,
но вовеки
памятником мужества
здесь воздвигся
облик моряка.
Может быть,
когда-нибудь растопится,
станет паром
моря изумруд,
но вовеки,
черноморцы,
севастопольцы,
ваши подвиги
в легендах не умрут.
Танки шли —
вы встали и застопорили,
залегли,
бессмертное творя,
будто врылись
в землю Севастополя
рукавов матросских
якоря.
Пулями пробитые,
но держат,
держат ваши руки
пулемет,
и, как шлюпка
с надписью «Надежда»,
к вам любовь народная
плывет.
Верю я
далекому виденью:
взорванная
вырастет стена,
севастопольские улицы
наденут
дорогие
ваши имена.
Будет день —
и мы придем обратно
к памятным развалинам
в Крыму!..
Лозунг:
«Смерть фашистским оккупантам!» —
значит:
жизнь
народу моему!

Я взглянул
и задрожал:
— Одесса!
Опустел
и обвалился дом…
Желтый камень
солнечного детства
выщерблен
фашистским сапогом.
Город-воля,
штормовое лето,
порт,
где бочек
крупное лото,
где встречался
с «Теодором Нетте»
Маяковский
в рейде золотом.
Сердце
этим городом не сыто, —
лихорадит
и томит меня
долгий взгляд
матроса-одессита,
ставшего
на линию огня.
Красный бинт
горит на свежей ране,
тело
прижимается к земле…
Может быть,
я с ним встречался ране
там,
где свиток держит Ришелье.
Виден якорь
сквозь матросский ворот.
Он шагал
на орудийный вихрь,
умирал
за свой любимый город,
воскресал
в товарищах своих.
Верю я —
мы встретимся, товарищ,
в летний день
на боевом борту,
у старинной пушки
на бульваре,
в разноцветном
праздничном порту.
Полдень будет
многолюдно ярок
на обломках свастик
и корон!
Город — Воля,
Город — Поднят Якорь
никогда
не будет
покорен!

Болотные рубежи, холодные рубежи…
Уже не один ноябрь тут люди ведут войну.
Ужи не прошелестят, и заяц не пробежит,
лишь ветер наносит рябь на Западную Двину.

Как низко растет трава, как ягоды тут горьки!
Вода в желобах колей, вода на следах подков.
Но люди ведут войну, зарылись под бугорки
у вешек минных полей, у проволочных витков.

В трясину войдет снаряд и рвется внутри земли,
и бомбу тянет взасос угрюмая глубина,
а дзоты стоят в воде, как Ноевы корабли,
и всюду душа бойца, высокая, как сосна.

К болоту солдат привык, наводит порядок свой.
Живет он как на плоту, а думает о враге,
что ворог особо злой, что места сухого нет,
что надо на кочке той стоять на одной ноге.

Заместо ступеньки пень я вижу перед избой,
старинный стоит светец, лучина трещит светло.
На лавке лежит боец с разбитою головой.
И как его довезли в заброшенное село?

Он бредит, он говорит о пуле над головой:
«…Но если я слышу свист, то, значит, она не мне…»
А девушка-санитар приходит с живой водой,
с письмом от его сестры и с сумкою на ремне.