Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

В Москве метет метель,
буран по всей Москве-реке,
из школ
ведут детей,
держа их крепко за руки.
Закутаны в платки
да в пуховые кружевца…
И лишь одни
катки
с метелью вместе кружатся.

В Москве метель метет.
Витрины запорошены.
А очередь
ведет
как летом — за мороженым.
Снег задымил весь мир,
на стойке смерзлись денежки,
но варежкой —
пломбир
ко рту подносят девушки.

В Москве метет метель
и в пляске
света тусклого
штурмует цитадель
завьюженного Курского.
Курортники из Гагр
к такси бегут с мимозами,
исколот
их загар
занозами морозными.

В Москве метель метет,
с Неглинной вырывается,
несется в
«Гранд-отель»,
в «Националь» врывается.
Индус из-за дверей
и негр в плаще нейлоновом
глядят
на климат сей
глазами удивленными.

Метель метет в Москве,
с трудом, как в гору,
тащимся,
а самосвал на сквер
везет асфальт дымящийся,
везут домов куски,
квартиры в полной целости,
как будто
у Москвы
нет дела до метелицы!

В Москве метель метет,
слепит,
сечет безжалостно,
а молодежь идет:
— Мети себе, пожалуйста! —
Снег соскребают вслед
машины типа уличных.
А утром —
свежий хлеб
пахнёт из теплых булочных.

А я люблю метель,
и как она ни режется —
я б нынче не хотел
на южном пляже
нежиться.
Мне ветер по нутру!
Мосты кренит, как палубы.
Как жил я
на ветру —
так буду жить без жалобы!

Занесена по грудь
Россия снеговая —
царицын санный путь,
дорога столбовая

в леса, леса, леса
уходит, прорезаясь…
Лишь промелькнет лиса,
да вдруг присядет заяц,

а то — глаза протри —
из-за худых избенок
вдруг свистнет пальца в три
сам Соловей-разбойник,

а то — простой народ
начнет сгибаться в пояс, —
шлет вестовых вперед
императрицын поезд.

Она — при всем дворе,
две гренадерских роты,
вот — вензеля карет
горят от позолоты.

На три версты — парча,
да соболя, да бархат,
тюрбаны арапчат,
флажки на алебардах.

Вот виден он с холма,
где путь уже проторен,
вот Матушка сама,
ее возок просторен,

салоп ее лилов,
лицо, как жар, румяно,
но это дар послов —
французские румяна…

За восемьдесят верст
она к любимцу едет,
с которым, полный звезд,
граф Воронцов соседит.

Вот первый поворот
у башен необычных —
баженовских ворот
два кружева кирпичных,

как два воротника
венецианских дожей,
но до конца — пока
дворец еще не дожил.

Царицу клонит спать,
ей нужен крепкий кофий,
до камелька — верст пять,
не то что в Петергофе!

А тут все снег да снег,
сугробы да ухабы,
от изразцов — да в мех,
все мужики да бабы…

Тут, будто о пенек,
споткнулся конь усталый,
и захрапел конек,
и вся шестерка стала.

Он мутно из-под шор
глядит, дрожат колени…
И облетело Двор
монаршее веленье:

«Конь царский пал. Ему
воздвигнуть изваянье.
„Коньково“ — дать сему
селению названье».

Повелено запрячь
в возок коня другого,
трубач несется вскачь —
и позади Коньково.

Темнеет путь лесной.
Не зябнет ли царица?
А может, за сосной
ей самозванец мнится?

То лес аль Третий Петр,
исчезнувший куда-то,
во мгле проводит смотр
своих солдат брадатых?..

Но вот и Теплый Стан,
где камелек теплится.
Поднять дородный стан
спешат помочь царице,

и — в кресло! Без гостей!
В тепле благоуханном
подносят кофий ей
в фарфоре богдыхана.

А крепок он — зело!
Арабским послан ханом.
Тепло — зане село
зовется Теплым Станом.

Царица в кресле спит,
да неспокоен отдых.
Раскрыла рот. Висит
монарший подбородок.

Казачья борода
ей снится, взгляд мужичий.
Вольтера бы сюда,
да не таков обычай.

А бабам в избах жуть —
ушли мужья и сваты,
угнали чистить путь,
велели взять лопаты,

боятся конюхов
в их чужеземных платьях,
скорей бы петухов
дождаться на полатях…

Лишь утро — и пошли
скрипеть возы и сани.
Вот и Десну прошли
овражными лесами,