Семен Кирсанов - Гражданская лирика и поэмы

«Мучил? Ну и что ж
вымучил, ничтожный?
Можешь? Уничтожь!
Тоже невозможно…»

И с вниманьем глаз,
грустных, беспокойных,
слушают рассказ
новички на койках…

Как без слов шагал,
пленный, босиком он
и в глину большака
ставил ком за комом

но́ги,
и земля
липла к ним, слеплялась,
так она сама
за жизнь его цеплялась.

И он шагал, таща
комья глины вязкой,
и не замечал,
что по бокам две каски.

Вел его конвой
лагерем, за стены.
И вдруг разнесся вой,
жалкий вой сирены.

И в последний час
по дороге к яру
вновь увидеть нас
удалось Макару.

Встал у ямы он.
Но, разбросав рассветы,
с неба роем солнц
спрыгнули ракеты,

и на штаб врага,
запылавший, яркий,
грянул
ураган
бомб советской марки.

Шел родной металл
с песней:
«К югу! К югу!»
И Мазай шептал
благодарность другу

летчику, что круг
развернул в наклоне
и «спасибо, друг»
слышал в шлемофоне…

В громе бомб
уже
был не смертник пленный,
здесь,
на рубеже,
мастер встал мартенный.

Он ценил на глаз
мощь, удар металла,
и это
его власть
штаб врага взметала!

Над Мазаем — дым,
взрывы землю рыли.
А враги
под ним
прятались в могиле.

Он стоял один
и плевал в глаза им.
Он — непобедим.
Он — земли хозяин!..

Но когда в него
впились злые пули —
скорбью огневой
стены полыхнули.

И когда штыки
повернулись в теле —
говорят,
гудки
заунывно пели.

И когда тот ров
враг сровнял с площадкой
у друзей с голов
ветер сдунул шапки.

И стоял Мазай
в наших долгих думах,
в мыслях и в глазах
партизан угрюмых.

…Видите, сейчас —
смел, в себе уверен —
он стоит у нас
среди клумб
на сквере.

Выплавлен в огне,
из металла о́тлит.
И со скамейки мне
виден его облик.

Просто вышел в сад
подышать — жара ведь!
А печь — его краса —
продолжает плавить…

Смотрят новички
на очки под кепкой,
на его зрачки,
на губы крупной лепки.

И в лучах косых
никнут от печали
на фуражках их
молотки с ключами.

Только
что печаль?
Вам — ворота настежь!
Завтра вас к печам
ставит старший мастер.

В цех!
С огнем сдружись,
молодое племя!
Здесь не гаснет жизнь,
здесь не молкнет время.

Слышите — гудок?
В кленах вся дорога…
Вот
и эпилог.
Но жизнь — без эпилога.

И ребята в цех
входят,
продолжая
ради счастья всех —
труд
и жизнь
Мазая.

Политехнический музей.
Киоски.
Трамвай.
Афиша:
«Маяковский».
Закончен вечер.
Сто ступенек вниз.
Спускается,
затолкан ожидающими.
Углами рта
окурок
до огня догрыз.
Вперед глядит
глазами обжигающими.
В руке записки.
Через руку плед.
От двух моторов
рвется
время дующее.
В кармане
красный паспорт,
и для поездки
в будущее
закомпостирован билет.
Маяковский смотрит
в небо предрассветное
карими зрачками
из бессонных век.
Наконец встает.
Он едет
в кругосветное
путешествие
навек.
Входит.
Вслед за ним —
тюки авиапочты.
Вот сейчас от ног
отъедет шар земной.
И уже из дверцы самолета:
— Вот что:
связывайтесь…
как-нибудь…
со мной! —
И уехал.
То ли в Новый,
то ли в Старый Свет.
Писем нет.
Десять,
двадцать,
тридцать,
сорок лет…

А в газетах
есть.
Нет-нет,
и весть:
будто
где-то подходил к окну,
видели,
как в рукописях рылся.
Будто
он в Испании мелькнул.
Роздан был листовками
и скрылся.
Говорил
один мне
волк морской.
Дым из трубки.
Поступь моряковская.
— Стали мы в Шанхае.
Ходим…
Стой!
На афише:
«Вечер Маяковского»!
Автор сам,
написано,
читает
«Левый марш»,
«Поэму о Китае»!
Жалко…
Снялись с якоря до вечера.
Вечер был… —
Я слушал недоверчиво.
Я же знаю,
что не может быть.
Вдруг газетка…
В ней одна заметка:
«Должен завтра
к нам в Кузбасс
прибыть…»
И верчу я в полночь
ручки радио.
Наконец поймал!
Кузбасс.
В многоламповом,
гремящем
«Ленинграде» он
затерялся,
баснословный бас:
— Тут прежде
было голо,
тайга
и капель спад…
Но вот
проспектом
горы
прорезал
город-сад!..—
Шуршанье слов
или знаменный шелк?
То пропадет,
то вдруг опять отыскан:
— Товарищи,
я к вам
уже пришел,
в коммунистическое
«близко»…—
Но углубился голос
в рябь эфира
и разошелся
в рифмах
по сердцам,
а я держу журналы
из далеких пунктов мира
и в телеграммах
шарю по столбцам.