Семен Кирсанов: Гражданская лирика и поэмы

Не забился, не пошел на взлет…
Сняли,
смыли,
сдули,
посмотрели: в слое позолот
грудь
пробита
пулей.

И сказал рабочий, разобрав
герб,
корону,
чашу:
— Он, наверно, мертвый с Октября.
Пуля
эта
наша!

Так он явно, царственный, издох,
что под знаком
тронным
ласточка свила себе гнездо
в глубине
короны.

Птица башни утром умерла.
Ржавчину
развеяв,
отвезите мертвеца орла
в светлый зал
музея.

А теперь мы к башне вновь прильем
не
орлов
бесхвостых, —
привинтим к рассвету над Кремлем
звезды,
звезды,
звезды!

Озаряй Москву, и мир, и дом —
звездный
коммунизм!
Даже ласточке и той найдем
место
над карнизом.

Из-за улиц, бросив яркость
из-за города-плеча,
протянулись, стали накрест
два прожекторных луча.

Разошлись и снова стали
на Большой Медведице,
двум полоскам белой стали
надо в небе встретиться.

Двух лучей светлы пути.
Я бы всем пожертвовал,
если б мог хоть раз пройти
по лучу прожектора!

Это так… вообще… поэзия…
А на самом деле для
того ли эти лезвия,
чтоб по ним ходили?

Я сказал бы: спишь ночами,
а зенитчик в ночь глядит,
чтоб схватить двумя лучами
птицу с бомбой на груди!

В музейном
зале
в темной
бронзе
мне
показали
профиль
Фрунзе.

И в залах
сизых
в вечернем
свете
стояли
жизни,
витали
смерти.

В знаменах
дыры,
равнины
в ямах,
а командиры
в спокойных
рамах.

Конем
в набеге
на блеск
ружейный,
застыв
навеки,
неслось
сраженье.

И нам
хотелось
ворваться
в рамы,
в дым бросить
смелость,
свист сабель
в шрамы!

И каждый,
с грустью
у стен
ступая,
у уст
почувствовал
ус
Чапая.

У полуострова Кольского,
где солнце
поставлено косо, —
по мшистой окраине мира
прошел
и задумался Киров.

И что ему делать на Севере,
где даже растения —
серые,
как могут быть нами любимы
одетые в стужу
Хибины?

Тут луч поскользнулся
и тенью
бессильно пополз по растенью,
и край не мечтал
о посеве,
где встретились Киров и Север.

И Север не выдал богатства,
он начал
в снега облекаться,
магнитными двигать плечами,
шаманить
косыми лучами.

Но Киров
глазами просверливал
запретные прииски Севера,
окидывал взглядом
Хибины,
входил в ледяные глубины.

Как Север ни прятал
сокровища
в свои снеговые сугробища —
он вынул,
зарытые в горы,
страны урожайные годы!

Не будет
седого и сирого,
теплом обойденного края, —
здесь будут
по замыслу Кирова
рождаться сады, расцветая.

Давайте поверим,
что тропики
пришли на промерзлые тропки,
что ветер
приносит оттуда
листочки лимона и тута;

что солнце
поставлено выше,
что злаки качаются, выросши
на мшистой
окраине мира,
где встретились
Север и Киров.

Оделась в блеск,
шары зажгла:
«К вам в Новый год
зайду-ка я!..»
И в наши комнаты
зашла
подруга
хвойнорукая.
Стоят дома
при свете дня,
на крышах
дым топорщится,
но если
крыши приподнять —
весь город
просто рощица!
А в этой рощице —
ребят!
С игрушками!
С подарками!
Нам новогодие
трубят,
маша флажками
яркими.
И я иду
смотреть на Кремль,
метель,
и брови в инее;
там башня Спасская,
как ель,
горит
звездой рубиновой.
Весь город
в елках зашуршал
в звон
новогодней полночи, —
фонарь качается,
как шар,
и уличный
и елочный.
Бывало,
в ночь под Рождество
прочтешь
в любом журнальчике
рассказ про елку,
барский стол
и о замерзшем
мальчике.
Теперь
таких журналов нет,—
мороз
хватает за уши,
но мальчиков
по всей стране
не видно
замерзающих.
Для них дрова
трещат в печах,
котлы и трубы
греются;
их жизнь
с оружьем на плечах
средь елей,
в пасмурных ночах,
хранят
красноармейцы.
И я стихами
блеск зажег, —
входите,
ель-красавица,
на ветку
этот стих-флажок
подвесьте,
если нравится!