Семен Кирсанов: Гражданская лирика и поэмы

Снарядами белых рвало и кромсало
защитную зону.
Уложила на месте шрапнель комиссара
N-ского дивизиона.

Завалила земля, влажна и грязна,
ни черта не видать круглым счетом.
«Умирать бы не жаль бы, лежал, кабы знал:
чья берет, — что там?»

Раскопать бы курган, посмотреть суметь,
чье правительство, чья свобода?
Комиссару неможется — смерть не в смерть!
так четыре года.

И еще протаяло, кто его знает,
сколько лет?
Гимнастерка истлела — ряднина сквозная.
Только скелет.

Слышит: лошадь копытами плюх да плюх,
заскрипело, — кажись, пашут.
Неглубо́ко берет — по-бедняцки — плуг.
«Кабы знать: чью землю пашут?
Чужую или нашу?..»

Надо лбом комиссара волк провыл, —
ну и горе!
Прямо в сердце ему заразихи-травы
опустился корень.

И не косит никто, и скота не пасет.
Тихо… Недобро…
Чернобыльник степной, полынь и осот
просквозили белые ребра.

Корни пулю обвили у гладких костей,
перепутались пальцы с осотом.
Комиссару не спится. Выйти бы в степь!
Посмотреть — что там?

Через несколько лет загрохало так,
будто пушку тянут по тракту…
«Може, снова британский движется танк?
Нет, скорей — трактор…»

Стала светом проскваживать ночь черна,
голове просторней.
Чует — рвут из земли когтистый сорняк,
повылазали острые корни.

Стала тяжесть ложиться, будто камень кладут
(сам был каменщик, из рабочих).
Голоса наверху, как в двадцатом году,
только смысл голосов неразборчив.

Примерещилось мертвому — кончился бой,
с песней войско шагает просторами,
будто сам он, из камня, встает над собой
в каменной воинской форме!

И пшеничным дыханьем, отрадой степной,
сон прополз по глазным пустотам.
Мысль, как шорох, прошла в белизне черепной
«Знаю… что там…»

Он стоял, ладонь положив на бинокль,
как стоял в заварухе дымной.
И лежал у гранита красный венок
от завода его имени.

Вся округа у памятника собралась,
шапку снял участник похода.
— Кабы знал наш товарищ, какая власть:
чья победа и чья свобода!..

Если б я был
пароходом
быстроходным
и роста красивого,
я всю жизнь
черноморскими водами
от Батума б до Сочи
курсировал.
«Принимаю груз,
отдаю концы,
молодые борта
показываю».
И гудят гудки,
пристаней гонцы,
от Аджарии
до Абхазии.
Если б я был
самолетом
двухмоторным
дюралюминиевым,
я взлетел бы
с моим пилотом
на 2000 метров
минимум.
«А отсюда видна
золотая страна,
виноградная,
нефтяная.
И звенит во мне
не мотор — струна,
крик пропеллера
оттеняя».
Если был бы я
нефтепроводом
от фонтанов Баку
до Батума,
ух, и славно ж бы я
поработал
и об лучшей работе б
не думал.
«Молодая кровь,
золотая нефть,
мы родили тебя
и выходили.
Так теки ж по мне,
заставляй звенеть
и дрожать
нефтяные двигатели!»
Если был бы я
не поэтом,
а Тифлисом,
грузинским городом,
я стоял бы
на месте вот этом,
упираясь
в долину гордо.
Я бы вместо сукна
одевался в цемент
и под солнцем,
в июль накаленным,
задевал бы хвосты
проходящих комет
звездной лапою
фуникулера!

На кремлевской башне жил орел —
главы,
когти,
крылья…
Золотой сияющей корой
птицу
зори
крыли.

Будто башню он держал в когтях, —
вдаль
глаза
косые.
А под ним, ночной буран крутя,
Кремль,
Москва,
Россия.

Древний град с замоскворецких мест
дней
тащил
вериги.
И орлу покорный ясный крест
нес
Иван
Великий.

Будто не Иван, не Михаил,
но
в порфире
Павел,
а орел чугунной ширью крыл
старой
Русью
правил.

Рвы засы́пало, замшел кронверк,
плыли
кровли
ржаво.
Думалось — не упадет вовек
скиптр,
венец,
держава…

И казалось, что орел живой
круглый
глаз
таращит,
Будто с вышки ждет сторожевой
птицы,
вкось
летящей.

Но когда орел на двух крюках
вниз
пошел
по брусьям —
он в рабочих поднятых руках
и
не
шевельнулся.