Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Хочу я только
трезвости
отточенных
остро́,
по-медицински
режущих,
как в анатомке,
строк.

И зренья,
только зренья —
в глубинный
жизни слой.
При этом всем —
прозрение
придет
само собой.

Мой предок пещерный!
Ты — я.
Я факт твоего бытия.

Мы признаки сходства несем
в иероглифах
хромосом,

где запрограммировал
ты
бесчисленных внуков черты.

И если я ныне живу —
то значит:
ты был наяву;

ты бился,
ты подлинно был,
ты шкуру у волка добыл;

ты камень калил докрасна
у первого в мире
костра,

чтоб я
не замерз, не продрог,
чтоб выжить и вырасти мог

и как воплощенье твое —
свое
ощутил
бытие!

И пусть,
когда няням вручат
твоих пра-пра-пра-правнучат, —

я буду, как соль, растворен
в бегущих
из разных сторон

в мальчишках
и в девочках всех
и вкраплен в их игры и смех.

Я буду присутствовать в них
мильярдом
твоих составных

частиц,
составлявших меня
до вздоха последнего дня.

И дней твоей жизни
не счесть,
пока человечество есть!

Художник —
этакий чудак,
но явно
с дарованьем,
снимает нежилой чердак
в домишке деревянном.

Стропила ветхи и черны
в отрепьях паутины,
а поздней ночью
у стены
шуршат его картины.

Картины странного письма
шуршат,
не затихая:
— Ты кто такая?
— Я сама
не знаю, кто такая…

Меня и даром не продашь,
как «Поле на рассвете».
Я не портрет,
я не пейзаж,
но я живу на свете.

Другая застонала:
— Нет,
ты все же чем-то «Поле»,
а я абстрактна,
я портрет
неутолимой боли…

А третья:
— Это все одно,
портреты или виды.
Вот я — пятно,
но я пятно
на сердце, от обиды.

Четвертая:
— Пусть обо мне
твердят, что безыдейна.
Но я пейзаж
души во сне,
во сне без сновиденья.

И пятая:
— Кто любит сны,
меня же тянет к спектру,
и я —
любовь голубизны
к оранжевому цвету.

Шестая:
— Вряд ли мы поймем,
что из-под кисти выйдет,
зато меня
в себе самом
всю ночь художник видит.

Я в нем живу,
я в нем свечусь,
мне то легко,
то трудно
от красками плывущих чувств,
хотя я холст без грунта.

Его задумчивых минут
ничем я не нарушу, —
пусть он сидит,
глазами внутрь
в свою цветную душу.

Я бродячий фокусник,
я вошел во двор,
расстелил я
с ловкостью
редкостный ковер.

Инвалиды,
школьники,
чем вас удивить?
Вот червонцы новенькие
начал я ловить.

Дворничихи в фартуках,
гляньте из око́н:
вот я
прямо с факела
стал глотать огонь.

Вот обвился лентами
всех семи цветов,
вот у ног
по-летнему
вырос сад цветов.

Видите ли, видите ли —
сдернул с головы…
Из цилиндра вылетели
голуби —
лови!

Я взмахнул похожим на
веер голубой
и поднос
с пирожными
поднял над собой.

А богат я сказочно,
разодет,
как шах…
Но это только кажется, —
у меня в руках

никакого голубя,
никаких монет —
только пальцы
голые,
между ними — нет

ни ковра,
ни веера,
ни глотков огня…
Только мысль,
чтоб верила
публика — в меня!

Остыл мой детский пыл,
заброшены учебники, —
я фокусником был
и поступил
в волшебники.

Волшебнику — трудней!
Теперь уже не детство ведь.
Он без воскресных дней
обязан
чудодействовать.

В созвездиях до пят
он должен —
делать нечего! —
как врач-гомеопат
буквально все излечивать.

Он должен превращать
простую глину
в золото,
он должен возвращать
согбенным старцам
молодость.

Чтоб с духами стихий
устраивать свидания,
должны мои стихи
звучать,
как заклинания.

Но раз я взял себе
волшебную обязанность, —
я должен,
чтоб и бес
вдруг возникал под занавес.

И чтобы сатана
с пером
над красной шляпою
в хромых своих штанах
пел арию Шаляпина.