Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Туда
по гребню
отрядик тянется,
там —
ближе к небу —
метеостанция,
где в ульях
трудятся
все пчелы ветра.
Начало старта —
пять тысяч двести
шестнадцать
метров…

И вновь нам чудится,
что вот
нагнулась
фигура Фрунзе
как бы над картой
военных действий,
горою высясь.
И взмахи гула
в гигантской кузне,
где сотни тысяч
гор
неизвестных,
но чистых, честных…

И рядом,
тут же,
светясь лучами,
прошел
сквозь тучи
Пик величавый.
И из-за облака алмазной пыли
вдруг проступили
черты знакомые
Предсовнаркома
над снежной „Правдой“.
Вершина Ленина,
всем близкий
облик,
простой и вечный.
Лоб человечный.
Взгляд кинут
искоса
давно, тогда еще,
в тайге ненастной,
все понимающий,
что нам неясно.

Точка за точкою
по крыльям сбросов
вдоль ледопада
к нему — цепочкою —
идут студенты
из абрикосового
Ленинабада.
Он солнцем залит
весь и мыслью
светится.
Нет!
Не безлюдно здесь —
здесь человечество.
Здесь
восходители,
маршрутом следуя,
нередко видели
пик
неразведанный,
пик
неоткрытый,
по грудь зарытый
в снега,
в туманы, —
пик безымянный.
Он,
дымно-перистый,
не знавший таянья,
имел
трапеции очертания.
В величье мощном,
с окраской нежною,
он был похож на
палатку снежную,
где греться можно…»

И было слышно,
как плещут складки
в тепле надышанном
у нас
в палатке.

Не прерывавшийся
и вздохом даже,
рассказ товарища
нас вел по кряжу:

«Снега твердели,
кололись иглами,
к концу недели
уже достигли мы
исходной точки
для штурма Пика.
Вокруг так дико!
Лед там не тает
зелено-серый,
цифр не хватает
высотомеру.
Прибором зрительным
мы
приблизительно определили:
семь с половиною
тысяч метров.

Конец идиллии.
Свирепость ветра
с рычаньем львиным,
— Не дать дорогу! —
И ставишь ногу
лишь вполовину:
спугнешь лавину…

Цвет неба
синий
все интенсивней.
Все строже
стражи
седой природы.
Отвесней
скалы.
Идешь усталый,
нет кислорода.
И горло настежь,
и гнутся спины.

И все же
жаждешь
достичь вершины.

Был Акбулаков
душой
отряда,
его отрада —
чтоб злей преграда,
чтоб неприступней,
отвесней,
круче!
Лезть в высоту к ней —
ему
тем лучше!
К труднейшим скалам
он мог
увлечь нас.
Он придавал им
жизнь,
человечность…

Мы шли в огромных
туманных кольцах
в двух центрах неба
И кровь сочилась
из носа часто.
В четверг
случилось у нас несчастье:
ослеп товарищ.
Он шел
без темных очков
при солнце
и блеске снега…
Его
начальник
отправил в лагерь.
Пример печальный
пустой отваги!
И нас осталось
всего четыре.
Как нам досталось
в вершинном мире!
Друг к другу
жмемся
под снежным вихрем,
ждем
не дождемся,
когда утихнет.

Дождались.
Утро.
Мир тих и светел.
Смирился ветер.
А горы дремлют
в подушках снега.
Их будит эхо.
Проснулись.
Внемлют.
Мир ослепили.
Со мной вступили
в переговоры,
как духи в чуде:
— Вы кто?
— Мы люди.
А вы?
— Мы горы.
Вы к нам хотите?
Что ж,
подходите
и нас не бойтесь.
Но позаботьтесь,
чтоб был подарок.
А мы наставим
туманных арок,
сиять заставим…

И наши взоры
высь оглянули.
И тут же
горы
нас обманули.

Наш старший —
Дорохов —
ступил неловко
на угол глыбы
и рухнул с ворохом
снежной ваты…
Мы виноваты?..
Мы б удержали,
мы помогли бы,
но перетерлась
его веревка.
И, сбросив тормоз,
снег
вниз
понесся
за ним в погоню.
И там, в заносах,
он похоронен
и не отыскан.
Мы тур сложили
и положили
о нем записку:
„Прощай,
товарищ,
мы не отступим…“
И дальше —
в горы
с неостывающим
долгим горем…

А путь
все круче
ведет по туче,
подобной стаду
горбатых яков…
(„Пик недоступен!
Вернуться б лучше…“)
Но
Акбулаков
ни слов не слышит,
ни нас не видит,
он тем лишь дышит,
что вот-вот выйдет
к ней —
из-за гребня
еще не видней —
к палатке в небе
трапециевидной.
Нет,
не обратно!
Громада
блеска
в мильярд брильянтов
уже так близко!
Скрип
снежной толщи.
Наш Пик все больше!
Снег
солнцем плавится.
Боль в красных веках.
На этот белый,
оледенелый
покров Памира
след человека
впервые ставится
от Сотворенья мира!