Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Уже окончились
сады миндальные
Сталинабада,
уже видали мы
алмазно-солнечный
блеск ледопада,
и смерч,
крутящийся
багровой массой,
и дико мчащийся
брод Танымаса.
Уже поблизости
в камнях
под скалами
обросший известью
ключ
отыскали мы…

Витыми тропами
мы шли
внимательно,
я и три опытных
рудоискателя.
Все кряжи Азии
они облазили
и молотками
гранили камни,
с утесов сколотые.

Что кружит
голову
в горах геологу?
Свинец
и олово,
вольфрам
и золото —
вот что геологу
здесь кружит
голову.
В пластах
остаточных,
где блещет жи́льца,
причин
достаточно,
чтоб ей кружиться…

Передо мною
главарь веселый
нес
за спиною
рюкзак тяжелый.
Следы
металлов
ища, как счастье,
всегда
питал он
к камням пристрастье.
Он
не покинет
находку в яме —
буханку
вынет,
заменит камнем!

С ним шел южанин
с лицом вечерним,
глаза —
кинжалы
чеканной черни.
И пел он
часто.
Что? Было тайной.
Звучал
неясно
напев гортанный.
Был третий
ровным
и молчаливым,
спокойным,
словно
вода залива.
Что б ни случилось —
в пурге,
в тумане, —
всегда светилось
в нем
пониманье
моей дороги,
моей тревоги,
моих желаний и ожиданий…

А я,
я с ними
пошел к вершинам —
к стоящим
в синем
земным старши́нам.
Но не за рудным
месторожденьем
я шел по трудным
нагроможденьям
к снегам
и гребням
по узкой бровке.
Не по служебной
командировке —
по просьбе сердца:
лишь
насмотреться.
Увидеть мне бы
мир высочайший,
накрытый чашей
чистого неба!
Лишь встать
над мощным
седым потоком,
и все,
что в прошлом,
подбить итогом,
и жизнь задумать
верней,
чем прежде, —
над мглой угрюмых
щелей и трещин.

Так шли мы,
четверо,
к цепям высоким.
Уже
обветрило
в пути нам щеки,
уже
доро́гою
витой,
по кругу,
успели
многое
сказать друг другу.

И край суровейший,
что, словно скряга,
держал
сокровища
в бездонных складах,
где тьма нависла
над низом дымным,
вдруг становился гостеприимным
и, как поместий
хозяин щедрый,
шел с нами вместе,
раскрыв все недра
гостям желанным
для обозренья,
сняв
все туманы
без подозренья,
стлал путь нам
мохом,
как редким мехом,
и провожал нас
далеким эхом,
звучавшим, будто
поверка стражей,
глядящих люто
с зубчатых кряжей,
прищуря веки
коварной тайной
закрыть навеки
нас
в башне крайней!

В поэме этой
вы не ищите
эффектно
вдетой
сюжетной нити.
Она
не прочит
себя в романы,
она
не очерк
о далях странных, —
в туманах
роясь,
в дождях и в глине,
она
лишь поиск
тропы к вершине.

Не все так ясно,
не все так гладко
шло,
как по маслу,
своим порядком.
И быт
был выбран
не то чтоб низменный,
и стол мой
письменный
был чист и прибран.
В тетради — почерк,
как ключ,
извилист,
и струйки строчек
в блокнотах
вились.
Но было это
не на вершине
и не в низине,
а между где-то,
посередине.

Так было дома,
а в мире,
тут же,
шел век подъемов
по льду
крутому,
в огне
и в стуже,
век Сталинграда
и век Вьетнама —
век
восхождений
сердец упрямых
к высоким грядам.
И век падений,
глубоких самых,
век эпидемий
и нападений,
фонтанов дыма,
смерчей,
обвалов…
Век Хиросимы
и Гватемалы…

Я так старался
быть рядом
с высью,
я к ней взбирался
проворной мыслью.
Мне открывались
дела-высо́ты,
где прикрывались
сердцами
доты,
где через трупы
с обрывком флага
шли вверх, на купол,
на штурм
рейхстага,
на рельсы
прямо —
ложились грудью,
чтоб в грудь Вьетнама
не бить орудью,
где узнавались
глубины долга,
где целовались
у Дона с Волгой,
в отряде горном
крутизны брали…
Не на страницах,
не позы ради,
а в ходе жизни.

Но в ходе жизни
мне стало мниться,
что, отдавая
ежеминутно свет отражения,
жизнь шла,
как будто шла видовая.
Я с ней — не вместе.
Она
в движении,
а я
на месте.
Что рядом с вымыслом
стиха
и прозы
жизнь страшно выросла!
Все громче грозы.
Мощней и шире
зеленоватые
валы девятые
событий в мире.
Вот
на экране
напалм и пламя…
Товарищ
ранен!
Но разве там я?
Вот,
может, в Чили
в порту,
средь бочек,
пикет рабочих
в слезоточивом
проходит газе…
Но там я разве?
Не там,
где к полюсу
подходит льдина,
где холод
полностью
жизнь победила
и люди взялись
за ось планеты…