Семён Кирсанов - Поэтические поиски и произведения последних лет

Мрак мутью месится,
все небо кружится,
я
вместе с лестницей
несусь
обрушившейся,
в туманной пене,
со снежной кашей
перемешавшей
мильярд ступенек.
Рев нападенья
орды
всех демонов.
И — дело сделано.
Толчок паденья.

На дне
паденья
стал грохот лепетом.
Пурга затихла.
С лицом залепленным
из массы рыхлой
я встать попробовал.
Но был
сугроба вал
глубок и влажен.
Терпел я бедствие.
Так, помню
в детстве я:
мурашек, пойманный
в песке на пляже,
подняться тщился.
В песок проваливаясь,
он так
карабкался,
так копошился.
И я ворочаюсь
так — в свою очередь.

Плечом,
спиною
разгреб сугроб я
и к свету вылез.
Вот
надо мною
вновь появились
чертоги черные
с полоской неба.
Но это не были
вершины горные.
Встав,
словно тени
и льдом обвешанные,
чернели
стены глубокой трещины —
два бока щели,
где, пойман опытным
ловцом в погоне,
я —
как прихлопнутый
меж двух ладоней.
Мысль
впилась в разум,
я понял сразу:
конца начало.
Башня Молчания!
И закричало
во мне
отчаяние.

Я в сумрак сизый
вгляделся.
Где он,
проход для жизни?
Нет!
Я заделан,
вмурован в стену.
Хотя б карниз мне.
Но
нет уступок.
Здесь ни уступа.

Высокой тенью,
старинной кладкою,
кой-где
коробясь,
до боли ровная,
до крика гладкая,
отполированная
стояла пропасть.

Погиб!
Не выползти
под облака мне.
О том,
чтоб выпустил,
не скажешь камню.
Кому пожалуешься?
У скал —
где жалость?
И щель
безжалостно
вверху сужалась.
Теперь ни вех,
ни троп,
ни флага,
ни взгляда вверх,
вперед
ни шага…

Чем свет надежды
тусклее светит
на верхний выступ,
тем крепче между
двух скал
я стиснут.
Мир в отдаленье.
Потерян.
Отдан.
Уткнув в колени
свой лоб холодный,
лопатки съежив,
с ознобом,
с дрожью,
в озябших пальцах
то засыпал я,
то просыпался,
во сне
надеясь найти привычный
стол и будильник,
что был на девять
всегда навинчен.

Сон?
Нет, реальность.
Гранит осклизлый.
Мрак
сплошь окутал
провалы черные.
Их контур резче.
Я — мне казалось —
сижу
у линзы обсерватории,
и вместо трещины —
с разрезом купол.

Уселся как-то,
смотрю
в рефрактор:
семь звезд
неясных
Большой Медведицы,
Москвы —
пять красных
туманно светятся.
И в одиночестве,
на жизнь в обиде,
я
огонечек свой
далекий видел
среди скворешен —
в Замоскворечье.
Недосягаемый
стакан
на блюдце,
никак сюда ему
не доплеснуться.

Там,
меньше тысячных
долей песчинки,
сам я
за пишущей
сижу машинкой,
ища то слово
не застывающее,
что светит,
словно
глаза товарища,
и облучает
дорогу в горы,
и облегчает
любое горе,
и вдруг
становится
всем нужным смехом,
и, как пословица,
обходит эхом
поля и комнаты,
разлуки,
встречи…

Как высоко мне,
там,
в Замоскворечье,
не успокоясь,
вести свой поиск!
Ну, так вернись же,
будь
в этом мире!
Там
разве ниже,
чем на Памире?

При всей далекости
он виден
в линзе,
он —
то́чно в фокусе
мир нашей жизни.
И панорама
мне поворачивает
то лес огромный,
то пилораму,
где поворачивают
большие бревна,
то дом
с девичником
берез кисейных,
то вдруг сворачивает
с дорог шоссейных
и вверх карабкается
по каркасу,
как по Кавказу!
А там,
где тащит
стальные рельсы
кран над столицей,
сверкает
сварщик
своей зарницей,
слепящей, синей.
Он — на вершине.

А ниже?
Ниже
стоят подруги
в подземной глине,
соединивши,
как в детстве, руки.
Сошлось отныне
кольцо туннеля.
Последним слоем
прошла машина.
Здесь —
под землею —
для них вершина.

И, впившись в линзу,
я это вижу
из мрака, снизу.
А вот и лагерь
в целинном поле,
где пахнет степью.
Палатки. Флаги.
Тут горы,
что ли?
Да, здесь и горы,
Здесь —
первых борозд
горные цепи.
А завтра — жатва.
Подымет жница
пшеницы колос,
как флаг на гребне…
В рассвете синем
прошел
садовник
к своей вершине —
зеленой кроне
на южном склоне, —
чтоб плод
волшебный
взять у Природы.

Вот луч восхода
на терриконе,
сошлись шахтеры
у вечно черных вершин породы.

И в вечно белой
операционной
хирург бессонный
свой труд кончает
в лучах рассвета.
Пульс крепче,
чаще.
Проснется спящий.
Вершина это.